Урманы Нарыма. Роман в двух книгах

— Насколько я знаю, Андрей Алексеевич, вы относитесь благосклонно к нарымской земле с геологической точки зрения, ну и, конечно, просто по-человечески, — сказал секретарь обкома Трофимуку в одной из бесед. — История распорядилась так, что сначала в Томске зародилась большая наука, затем, спустя несколько десятилетий, крупная промышленность. Пришел и наш черед. Судите сами, Андрей Алексеевич. С шестьдесят шестого года, когда началось форсированное продвижение на север, к нефтяным месторождениям, население у нас возросло более чем на сто тысяч. Если учесть, что каждый трудоспособный либо учится, либо работает, то можно себе представить, какая трудонапряженность в области.

Порывистый, весь живой и подвижный в жестах, мимике, в твердом взгляде серовато-зеленых глаз, напористый в слове, Викентий Кузьмич смотрел на собеседника и отмечал про себя, что черты лица ученого стали с годами еще мягче, в полуприщуре глаз таятся ум и доброта, глубокие складки, сбегая от крыльев носа к углам губ, делают его облик особенно выразительным. Слушая Латунина, академик отвешивал короткие кивки и улыбался. Крупные кисти его рук покойно лежали на столе. Вот он заговорил, и речь полилась неторопливо, каждое слово звучало весомо, обдуманно, было согрето душой.

— На Томи городов немало, и все они славны, каждый по-своему. Что же касается вашего, то ему самой историей определено место особое. — Трофимук не льстил, он просто не был на это способен. — Без мала четыреста лет со дня основания! Возраст почтенный. Наукой славен, и к славе этой причастен сам Менделеев. Первый университет за Уралом, технологический институт. Помню, как высказывался президент академии наук Сергей Иванович Вавилов: «За Томском числится незабываемый подвиг внедрения науки и техники в необъятные области Урала и Сибири». И верно! Ведь на базе крупных факультетов здешних вузов было организовано девять институтов в городах Западной Сибири.

— А знаете, Андрей Алексеевич, что на заре Советской власти кое-кто предсказывал «умирание» Томску как культурному и научному центру страны! — Латунин заглянул в папку, вынул оттуда страничку машинописи. — Вот почитайте, как отвечал Луначарский таким «прорицателям» в двадцать третьем году.

— А вы сами, пожалуйста, вслух, — попросил Трофимук.

— Хорошо. Слушайте:

«Я считаю своим долгом заявить, что такое суждение (об умирании Томска) противоречит, во всяком случае, тому, что видели глаза мои… Лично я, пока мне не представят достаточных аргументов обратного порядка, убежден, что было бы прямой нелепостью и полной культурной опрометчивостью при таких условиях ставить крест на Томске. Я глубоко убежден, что Томск не только не спел своей песенки, но что именно он явится гигантским культурным очагом для Северной Азии, отчасти и за пределами Сибири, притягивая к себе все большие массы пролетарской молодежи, которая должна будет дать новую культурную жизнь Азии».

— Прозорливо смотрел Анатолий Васильевич, — оживленно сказал академик.

— Маловеры по отношению к нам и теперь не перевелись, — усмехнулся Латунин. — Чем примечательным характеризуется наша работа, ее сущность, ее методы? Это, несомненно, постоянный поиск, напряженный труд наших людей в решении задач социально-экономических, идейно-воспитательных с упором на освоение природных богатств. Порою товарищи из министерств и центральных плановых органов упрекают нас, местных работников, в том, что мы иногда увлекаемся, преувеличиваем возможности своего края, когда речь заходит о капитальных вложениях. Возможно, что мы грешим этим. Но если говорить применительно к Сибири, то согласитесь, Андрей Алексеевич, здесь трудно что-либо преувеличить.

— Вы совершенно правы, Викентий Кузьмич, — кивнул Трофимук.