Урманы Нарыма. Роман в двух книгах

Еще они шли с версту и услышали вдруг гулкий выстрел. Сердце Хрисанфа Мефодьевича обдало надеждой и радостью. Он поднял ружье и ответил. Громыхнуло по всей тайге, с ближних деревьев осыпался иней, заблестел в солнечном свете стеклянно и радужно. Дьявол, да это же сын Михаил вышел искать его спозаранок!

На выстрел Савушкина отозвались тут же. Хрисанф Мефодьевич дал дуплет и уже больше не сомневался в своем спасении. В голове посветлело, дышать стало легче, и ломотье в коленях уменьшилось. Шагу прибавил— торопился. Пегий дышал сладко, всхлипчиво.

Живы! Живы…

Михаил появился на просеке неожиданно, как ветерок ласковый налетел, овеял горячие щеки Хрисанфа Мефодьевича. Шапка у парня сдвинута на затылок, лицо возбужденное, красное, на висках мокрые волосы куржачком взялись. Широкие лыжи с хрустом мнут снег, шаг напористый, твердый, спина присутулилась и пар от нее валит. Минута, и вот он уже обнимает отца, ощупывает его руки, плечи, бока.

— Не обморозился, цел? Где Соловый? Что с вами случилось?

— Сынок, — слабо и хрипло выдавливает из себя Хрисанф Мефодьевич. — Мерина волки угнали. Что с ним, где он — не знаю…

— В зимовье его нет, но конский след на дороге видно.

— В какую сторону идет?

— В тигровскую.

— Если не пал где-нибудь, то, может, и добежал до людей. Мне Румянцев его продал с того отделения, с тигровского. А память у лошади сильная. — Охотник брал горстью снег, подносил ко рту и втягивал посиневшими, сухими губами.

— Без питья и голодный. Озноб бьет, лихорадит. Должно быть, остыл у костра. — Зрячий глаз Хрисанфа Мефодьевича блуждал по сторонам, белок его был воспален, с кровяными прожилками. — Снимай лыжи, на них я как-нибудь добреду, а ты пешим по снегу, у тебя ноги длинные, молодые. Тут недалеко теперь, часочка за два доберемся до тепла, до еды, до постели…

Просека вывела их на дорогу, по которой ходили машины в Кудрино, на Тигровку. Но никто их не обгонял, не попадался навстречу. Михаил нес ружье, а теперь взял еще и лыжи.

— Говорят, от сумы да от тюрьмы не зарекайся, а на охоте — от всякой случайности, — вполголоса рассуждал Хрисанф Мефодьевич, через силу передвигая натруженные ноги. — Сколько охочусь здесь, а с волками судьба не сталкивала. И думать о них не думал, гадать не гадал.

— Видно, нужда из степей-то в урманы загнала серых, — сказал Михаил.

— Бьют их там почем зря, колки флажками обкладывают. Волки — звери находчивые. Хорошо потеснили там — они и ударились к нам. И надо им было попутать дорогу Савушкину!

— А ты где в это время был?

— Подранка, согжоя, преследовал… Там, Миша, мясо осталось и шкура. Рога красивые… Пока я буду отлеживаться в зимовье, ты сходишь.

— Про хворь — не думай. Сам говорил, что в тайге не болеют.

— До сих пор не болел, а нынче не знаю. Может, пора пришла и болеть. Очугунела спина и коленки словно грызет кто. Сердце задышку дает.

— Бросай охоту, батя! И Александр тебе это давно говорил.

— Шурка-то? Вот он бы взял да и заменил меня А то ведь к Черному морю собрался перекочевать из Сибири… Бросить, Миша, любое ремесло нетрудно, — после раздумья продолжал Хрисанф Мефодьевич. — Одыбаюсь я, одюжу, да и сызнова за свое примусь.

— Вот правда — неугомонный ты! — удивленно и с гордостью проговорил Михаил.

— Угомон, укорот — смерть покажет. Не хочу на завалинку, на приступку крыльца садиться. Пылью сразу покроюсь! Мать твоя тоже на меня грудью идет. Приструняет все, приговаривает, только я шибко-то несговорчивый. Оклемаюсь вот, погоди. И опять поманит в урман безудержно! Знаю — песня знакомая. Я еще этих проклятых волков не ружьем, так капканами допеку! Озлили они старика, крепко озлили…

Близился полдень, и они все двигались полегоньку по твердой дороге. Солнце, с утра показавшись, затерлось мглой. Морозу было градусов тридцать от силы. Погода казалась теплой после недавних больших холодов.

— Я мордушки ходил проверять, добыл неплохо, — сказал Михаил, думая этим отца подбодрить.

— Не говори про еду — слюной захлебнусь, — взмолился Хрисанф Мефодьевич.

— Прости, не подумал…

Шли еще час, и таким долгим он показался охотнику Савушкину, что уж, казалось, и мочи не хватит доплестись до порога избушки.

Когда показался кедр-патриарх на берегу Чузика, тот самый, что рос вблизи зимовья, оба путника как-то разом вздохнули. Но никто не обронил ни слова.

2