Урманы Нарыма. Роман в двух книгах

— Твои бы речи да богу встречу. Бабе в пьяном угаре потерять себя дважды два. Распоследнее это дело, когда баба пьет! Смотреть противно, так с души и воротит. Сама я тверезую жизнь прожила, дурного примера детям не подавала, упрекнуть меня не за что тут. А дочь моя там споткнулась, в училище. Видать, ни досмотра, ни воспитания в том заведении не было. Я уж ей всяко доказывала, а с нее — как с гуся вода. В печенки вино-то вьелось! Осталось одно — в лечение девку отдать. Потерплю еще малость и сделаю, как с мужиком своим. Я если возьмусь, то добьюсь! Я проворная,

Даша здесь полностью была на стороне Алевтины, выражала сочувствие, одобряла, что именно так и следует поступить, ведь лечат же таких, была бы только охота у самой ее дочери…

Завечерело. Кончилась смена, за порогом столовой послышались голоса, стали входить буровики, заказывать блюда, рассаживаться.

С Алевтиной им не было от нефтяников никаких упреков, люди уходили из столовой довольные. Бывало, правда, что питание вахтовиков скудело, и Даша начинала чувствовать себя виноватой, хотя перебои не от нее зависели. Тихая, не любящая шума, она вдруг становилась ершистой, принималась тормошить бурового мастера Калинченко, а если того не оказывалось на месте, сама звонила в Кудрино Блохину. И добилась, что на буровую им доставляли заявку полностью.

Ужин закончился быстро. Столовая опустела. С улицы доносился лишь шум буровой. Мороз навел узоры на окна. Возвращались в январь декабрьские холода.

Перемыв и расставив посуду, повара разошлись. Тоскливость так и не покинула Дашу. Походив по балку со скрещенными на груди руками, она вскоре разделась и улеглась. Постель была холодной, неуютной. Натянув одеяло до подбородка, свернувшись калачиком, она постепенно угрелась. Крепко спала часа два, никто не тревожил ее, и сновидения не грезились, но в полночь проснулась вдруг, сна как не было. От такой неожиданности Даша даже привстала на постели, зачем-то перевернула подушку и снова легла. Та же тревога, что докучала днем, опять овладела ею. Не случилось ли что с Михаилом? Охота, тайга… Забрался к отцу в глухомань и не запропал ли уж где?

Вспомнила все, что приходилось ей слышать об охоте, охотниках, о приключениях и бедах, какие бывали с ними. Михаил как-то рассказывал ей о том, как Хрисанф Мефодьевич зимой в пропарину на Чузике прямо с лыжами ухнул, чуть не замерз, пока пробирался к зимовью, обледенелый был весь, в сосульках. Знала Даша и про гибель лайки Шарко. Слушала рассказ Михаила и жалела собаку до слез. И еще думала Даша про охотников, что за свою страсть им сполна приходится платить. Ведь истина, что за все нужно рассчитываться. И ничто не проходит бесследно.

У Михаила, конечно, отец опытный промысловик и беспокоиться, вроде, нечего. И все-таки, мало ли что… Могли заблудиться, угодить в полынью. Могло ружье нечаянно выстрелить и поранить, убить. Могли оплошать у медвежьей берлоги… Словом, Даша дала тут волю воображению. Даже сердце стучать стало гулко, затылок болью схватило. Любила она Михаила, вот и нагораживала, нагромождала одну картину страшнее другой. За все годы совместной жизни с Борисом с ней ничего такого не было. Когда уезжал надолго — ожидала, конечно, но ровно, спокойно, без тени нервозности. А здесь так душу щемит, хоть вставай, одевайся и беги. А куда бежать? Бежать некуда. Отработает вахту, тогда соберется, полетит в Кудрино. И помилуются они с Михаилом, наговорятся всласть. Есть чем ей друга обрадовать, ведь все повернулось к тому, что Харин, кажется, больше не станет противиться, согласится теперь на развод. Каждый, в конце-то концов, находит свое. Нашла свое вроде и Ольга Федоровна. Даша всегда удивлялась таким ловким женщинам. Удивлялась, но не завидовала.

Ей не забыть, как скромно, стеснительно, точно мальчишка, ухаживал за ней Миша Савушкин. Это потом узнала она, что у него давно были чувства к ней, только он их скрывал до поры, робел подойти и заветное высказать: замужняя, мол, нельзя, не позволено. Лишь когда Даша ушла от Харина, Михаил, увидев ее плачущей, спросил, не может ли чем помочь? Помнит, как подняла на него полные слез глаза и улыбнулась, утерлась платком. И вдруг стало ей так легко, будто тяжесть рукой доброй сняли. Высохли слезы, засветились глаза и сами собой слова вылились:

— Спасибо. Я не от горя плачу — от радости. Ушла от него я, Миша! И не вернусь. Лучше одной, чем с ним.

— Видать, не легко тебе было сделать это, — посочувствовал он и помедлил. — Но я ожидал, что рано ли поздно так будет.

— Ожидал? — удивилась она.

— Да… И вот… дождался. — Он покраснел от волнения. — Мне хотелось тебе давно сказать…

Михаил тут и вовсе смутился, думая, что некстати завел разговор.

— Переселили меня вон в тот крайний балок. Поможешь мне завтра перенести вещи?

— Хоть сейчас! — рванулся он с места.

— Нет, лучше завтра…