Уроды

Как раз перед каникулами произошел один случай, заставивший меня посмотреть на все это под другим углом. Заставил задуматься и еще долго терзал душу, пока я переваривал каждый момент и каждую секунду, которую помню до сих пор. Тогда Шпилевский сорвался.

Перед каникулами учителя словно озверели. Они нещадно гоняли Огурцову по всем темам, и каждая выстраданная пятерка заставляла Алёнку плакать. Я, как мог, её поддерживал. Таскал яблоки и бутерброды под лестницу, развлекал рассказами и даже стащил пару книг из библиотеки, но Алёнка мрачнела с каждым днем все больше и больше. Выдохнула только во время последнего звонка, когда уроды, заискивая, понесли учителям цветы.

Мне, Шпилевскому и остальным, кто не платил учителям за курсы, пришлось тяжело. Я давно уже забил хуй на уроки, поэтому все крики и унижения старался пропускать мимо ушей, зная, что свой трояк я один хуй получу. Но Шпилевский, в отличие от меня, не сдавался. Даже несмотря на то, что в мае у него сильно обострилось заикание, из-за чего Лёнька слова порой сказать не мог нормально.

Он корчился и мычал у доски, стараясь «выплюнуть» из горла застрявшие слова, краснел и терпел очередные заебы Кукушки, которая говорила, что он притворяется и ничего не знает. Странно, но даже Зяба и Кот молчали, словно знали, что грядет какой-то взрыв. И он случился на уроке истории, когда Шпилевского вызвали к доске и принялись в очередной раз дрочить.

Лёнька стоически вытерпел минут пять, а потом, обхватив руками голову, заорал. Его крик заставил Кукушку заткнуться и вжаться в спинку стула. Зяба и Кот замерли с раскрытыми от восхищения ртами, готовясь взвыть шакальим смехом. Алёнка побледнела и жалобно посмотрела на меня, а я смотрел на Шпилевского, который, покраснев, орал так, что тряслись стекла в кабинете.

Крик превратился внезапно, и от тишины зазвенело в ушах. Лёнька, чья грудь вздымалась, словно он три километра пробежал, повернулся к охуевшей Кукушке и вперил в неё палец.

– Я не п-п-притворя-аюсь! – протянул он. – Я-аа н-не могу и с-с-слова с-с-сказать! Ды-айте мне лист бу-бумаги, и я а-отвечу!

– Ты что себе позволяешь… – пробормотала Кукушка, поднимаясь со стула, но Шпилевский снова взвыл. Из его глаз потекли слезы, а из горла вырвался сдавленный хрип. Все в полнейшем ахуе смотрели на него.

– Я вас ненавижу! – резко и очень четко произнес Лёнька, обводя безумным взглядом класс. – Я вас ненавижу! Каждого из вас! Лицемеры, сволочи, скотины! Я-а-а ч-ч-человек! За-а что вы так с-со м-мной? Ч-что я вам с-сдела-ал?

– Ты чмо, Шпилевский. Хули тут непонятного? – зевнул Кот и заржал, услышав давящегося смехом Зябу.

– Я не чмо, – тихо парировал Лёнька, беря в руки указку. Его глаза безумно вращались, словно он не знал, кого пиздануть первым. А я как раз сидел на первой парте. Он посмотрел на меня и словно стушевался. – Почему они со мной так? Я же человек?

– Человек, – тихо ответил я, не отводя взгляда. Лёнька сморщился и заплакал.

– Хуйло, – снова бросил Кот, но заткнулся, когда Дэн влепил ему подзатыльник и прошипел:

– Заткнись, нахуй!

– Я не понимаю, – снова мотнул он головой, смотря на меня. – Я н-нико-ому в жи-жизни не с-сделал п-п-плохо. За что вы так…

– Воронин, – влезла Кукушка. – Отведи Шпилевского к медсестре. Я позже приду.

Я не ответил. Молча поднялся, собрал учебники и, взяв Лёньку под руку, повел к выходу. В гробовой тишине.

Если бы я сказал, что от Шпилевского отстали, то соврал бы. В медкабинете ему дали валерьянки, а потом я отвел его домой. На следующий день Лёнька вернулся в школу все тем же Лёнькой. Он молча юркнул за свою парту, промолчал на подъебку Зябы, который заорал на весь класс: «З-за-а ч-что!» и достал тетрадку. До конца года он сидел за партой с потухшим взглядом и так же молча уходил домой. Даже когда Кот отвешивал ему поджопник, всего лишь робко вздрагивал и плелся дальше. Он перестал говорить также и со мной, предпочитая молча конспектировать темы уроков и, как обычно, решая за старшаков контрольные.

Я вытянул его на разговор лишь перед каникулами, когда мы шли вместе из школы. Я, не решаясь бросать Лёньку, частенько доводил его до дома, чтобы он не столкнулся с Мафоном или Дроном. Казалось, что это меньшее, что я могу для него сделать. Тогда-то Лёнька и заговорил, когда я присел на лавочке у его подъезда, чтобы выкурить сигарету. Я курил редко, но в конце десятого, все чаще и чаще тырил сигареты из нычки Мафона, пока не начал таскать в кармане собственную пачку «Петра».

– Я устал, Тём, – сказал он, когда я сел на лавку и закурил сигарету. Присев рядом, он вжал голову в плечи и посмотрел на цветущий сад, которым занималась его мама. Я видел её изредка, когда провожал Лёньку до дома. Она копалась в саду с улыбкой и мурлыкала под нос неизвестные мне песни.

– Знаю, – ответил я, выпуская дым к небу. Стояла теплая майская погода, пели птицы, и мимо нас то и дело пролетали жужжащие насекомые. Только вот на душе по-прежнему было паршиво. – Я тоже устал. Как и Алёнка.