Урок ловиласки

Никогда бы не подумал, что вид снизу — нечто другое. Как говорится, век живи, век учись (и все равно дураком помрешь, добавляет народная мудрость). Совершенное мной открытие приковало к себе внимание, как цепи Одиссея, и в ушах разлилось пение сирен. Тело безвольно вытянулось и, захлебываясь, устремилось в пучину чувств, к осязательным и прочим водоворотам которой добавился новый зрительный.

Да, сегодня — день потрясающих открытий. Во всех возможных контекстах.

Снизу вид открывался совсем не тот, что с вышеупомянутых фривольного сверху, манившего недосказанностями, и по-царски высокомерного или глумливого спереди. Снизу он был откровенным и жадным, каждая клеточка взнузданно и разнузданно ржала, будто проживала последний день, кожа дышала жизнью, а наполнение отсутствующих у мужчины подпрыгивающих органов вязко колыхалось и не позволяло оторвать взгляда. Упругие попрыгунчики напоминали клаксоны на старинном автомобиле, летевшем по колдобинам. Эх, погудеть бы… Каждое падение ощущалось как желание достать меня, живого или мертвого, и сотворить с достигнутым что-то еще. Хлесткие удары бедер не шли ни в какое сравнение с желанием медовых капель оторваться и зажить собственной жизнью. Их хотелось придержать просто из чувства милосердия. Если б что-то объемное так билось при каждом движении у меня, я возблагодарил бы любого, оказавшего посильную помощь.

Из моей позиции даже небольшие абажурчики смотрелись невероятными люстрами. Из них лилось матовое сияние, делавшее жизнь светлее, они гипнотизировали и топили в текучем восторге, спрятанном в желанную до колик оболочку. Надо мной, как в фантастическом пейзаже, нависали две планеты, еще не сформировавшиеся, первозданно-дикие, в которых магма рвалась наружу, и только тонкая пленочка не позволяла бушевавшему огню выбраться и уничтожить доступный мир. Выше планет сияло солнце лица, на котором периодически закатывались два более мелких светила. Завораживающее зрелище. Ближний и дальний космос в одном кадре. Рождение и смерть Вселенной.

И все же мое расстроенное — не в привычном, а в самом прямом, как слышится на слух, буквальном и почти не используемом смысле — внимание вновь и вновь возвращалось к ошалевшей Кларе, тоже совершавшей открытие себя.

«Я вам не мешаю?» — не удержался я от завязывания нового разговора.

«Нисколько, милорд. Вы весьма способный и привлекательный гость. Мне исключительно нравится беседовать с вами».

«Может, я слишком задержался? Может, пора и честь знать?» — Моя рука сделала отступающее движение.

«Нет-нет! — испуганно набросилось на нее все окружающее снаружи и внутри. — Мы вас так долго ждали… и так просто не отпустим! Хорошим гостям всегда рады!»

Кларины глаза вновь покосились на беспардонно блаженствовавшую беспечную соседку.

«Кстати… не соблаговолит ли многоуважаемый сударь пройти чуть дальше во внутренние помещения?»

Я бросил на новоявленную искусительницу удивленный взгляд:

«Сударыня шутить изволит?»

«Отнюдь. Если сударю хочется…»

«А хочется ли сударыне? Не причиню ли неудобств, не натворю ли непотребств?»

Собеседница стыдливо моргнула и с милым смущением, приправленным ноткой кокетства, повторила, на этот раз более настойчиво:

«Если сударю хочется…»

В глубине ее живота рос и шевелился огненный шар, он пробрасывал по организму разветвлявшиеся коварные щупальца, добирался до каждого натянутого струной нерва, до каждой доселе непричастной к происходящему частички, заполняя, перевоплощая, штурмуя, завоевывая и покоряя изнутри.

Кажется, Ларошфуко сказал: «Ум служит женщинам не столько для укрепления их благоразумия, сколько для оправдания безрассудств». Если я ничего не напутал, и это сказал именно он, то респект и уважуха мужику за глубокую мысль. После увиденного и пережитого здесь я бы тоже так сказал, не опереди он меня на энное количество лет.

Время дернулось. Остановилось. Замерло на минуту, обеспокоенно озираясь вокруг, и осторожно вновь поползло.

Тело Клары будто проснулось после долгого сна. Теперь оно оттаивало, сбрасывая оцепенение летаргии. Лед переплавлялся в воду. Потекли живительные реки. Влага скапливалась в бесстыдные озера, а местами обращалась сразу в пар. Пар валил из ушей, пробивался и вскипал сквозь кожу. Не понимающая происходящего Клара то закатывала глаза, то очумело выстреливала ими дуплетом в соперничавшую сторону, добавляя к невероятным осязательным впечатлениям зрительные.

И эти последние были не слабее. Ефросинья не желала уступать кому-то в безрассудстве. Она стала подпрыгивать едва не выше растворившейся во впечатлениях Феофании. Очередной акт нескончаемой пьесы превратился в водевиль с массой задействованных лиц — каждый был одновременно главным героем и статистом, а иногда просто подходящим реквизитом. Ощущение себя тем или иным менялось каждый миг. При этом оно не зависело ни от кого, кроме того, кто чувствовал. В таком случае — какая разница, как видят и используют тебя другие?