Уроки Толстого и школа культуры. Книга для родителей и учителя. Монография

«Вполне согласен с вами, — писал Толстой в одном из писем своему современнику, — по двум главным пунктам: во-первых, что нравственность должна быть основой прогресса, и, во-вторых, что нравственность истинна только тогда, когда она выражается в усилии установить органическое единство общества, как вы это называете, или — установить Царство Божие на земле, как выражаю я то же самое. […] …это совершенно новый и более возвышенный взгляд на социализм» (66, 33).

Критерий нравственности, защищаемый Толстым, настолько высок, что и сегодня для большинства людей он кажется абсурдным. Но одно неоспоримо: нравственность не может быть предметом купли-продажи. Толстой часто напоминал современникам то место из Евангелия, где Христос без каких-либо колебаний утверждал:

«Но да будет слово ваше: да — да; нет, нет; что сверх этого, то от лукавого» (Мф. 5, 37).

Следуя примеру Христа, Толстой шел по пути нравственного ригоризма в вопросах определения нравственного критерия жизни:

«Признание жизни каждого человека священной, — писал он в трактате „Царство Божие внутри вас“, — есть первое и единственное основание всякой нравственности» (28, 246).

Толстой понимал, как далеко человечество от идеала. Более того, он меньше всего возлагал надежды на общественные преобразования, видя слишком много препятствий на этом поприще. Но, веря в Божественную природу человека, он верил и в возможность его каждодневных усилий в деле нравственного совершенствования, зная при этом, как долог и тернист путь к нравственному противостоянию.

«Все требования добра могут быть не посильны человеку, кроме одного, которое всегда в его власти: исповедовать истину. Поднять 50 пудов, сдержаться от гнева, похоти, может быть, невозможно человеку, но не лгать он всегда может. И потому в этом главное требование христианства» (52, 122–123).

Раздумывая над сущностью человеческой природы (истоки жизни) и проблемой идеала (цель жизни), Толстой пристально всматривался в причины нравственного падения человека и социальных трагедий. Ему казалось, что главная из них — власть тела над духом, «власть тьмы».

В ребенке, по крайней мере, в раннем детстве, нет конфликта между телесным и духовным, отсюда — гармоническая уравновешенность.

«Смотрю, — пишет Толстой, — на веселость, смелость, свободу, царственность молодых людей и еще больше детей. В нас, стариках, наши грехи смирили нас, застлали ту Божескую силу, которая вложена в нас. Им же нельзя не быть самоуверенными и свободными, они должны быть такими, потому что носят в себе еще не загаженное жизнью Божественное начало — все возможности» (53, 51).

По мере того, как тело заявляет о себе, пробуждаются страсти, «эгоизм сумасшествия», происходит забвение духовного, и вся система воспитания и образования способствует этому.

«Ужасно то извращение разума, которому для своих личных целей подвергают власти детей во время их воспитания. Царство сознательного матерьялизма объясняется только этим. Ребенку внушаются такие бессмыслицы, что потом матерьялистическая ограниченность, ложное понимание, не доведенное до своих обличающих неверность понимания выводов, представляется огромным приобретением разума» (53, 72).

С годами наслаиваются грехи, соблазны, суеверия. Представления о жизни вырастают, говоря словами Толстого, в «метафизику лжи». Чтобы выйти из этого оцепенения, надо разорвать цепи лжи, безбоязненно посмотреть правде в глаза, поверить в возможность разумного и любовного существования. Рождение в духе, второе рождение, совершается в муках, как правило, в «пограничных ситуациях» — тяжелой болезни, предчувствия смерти, утраты близкого человека, социальных потрясений… Пробуждение разума неизбежно связано с обращением к детству — с тем Божественным началом, которое дано человеку, но от которого под воздействием жестокой действительности осознанно или неосознанно он отрекается.

«Сила детства» в жизни и творчестве писателя — это метафора изначального предназначения человека, проявляемого в любви добродетельной и бескорыстной, метафора невинности, искренности, непорочности, простоты, чистоты нравственного чувства, веры в добро. Как и любовь, сила детства «влечет к чистоте, к соблюдению и возвращению в себе Божественной сущности» (64, 287).

«Святость» и «чистота» — слова, наиболее емко передающие суть отношения Толстого к проблеме детства.

«Жизнь та, которая в нас, такое великое, святое дело, что только не нарушать его святости, не мутить — быть как дети, — и жизнь будет плодотворна и удовлетворяющая» (70, 201).