Уроки Толстого и школа культуры. Книга для родителей и учителя. Монография

Сурово и сдержанно ведет себя пленник. У него своя правда — правда служителя власти, знающего силу этой власти. Его мысли вполне конкретны и поразительны с точки зрения психологической: нет отчаяния, ужаса, надрыва, раскаяния. Напротив, как и в поведении, в мыслях царит уверенность в том, что так и должно быть: убийца и его жертва меняются местами, закон мести имеет свое основание. Пожимая плечами и холодно улыбаясь, городовой принимает как должное происходящее с ним:

«Что же делать! Не всегда сила на нашей стороне. Что же делать? Теперь их власть. Умереть так умереть, видно, так надо» (выделено мною. — В. Р.; 42, 31).

Одновременно с бытовым планом выстраивается бытийный. Обобщенно названы субъекты повествования: толпа, люди, человек, руководитель. Вся сюжетная ситуация лишена какой-либо исторической привязки. Она в высшей степени абстрагирована от конкретных деталей эпохи. Она взята в ее родовой сущности — так, как это может быть во все времена и в судьбе каждого народа. На этом бытийном уровне звучать глаголы неопределенной формы «убить», «застрелить», «перебить», «повесить», обнажающие с удивительной откровенностью лицо человека-зверя. А рядом с этими возгласами — жертва-убийца. Только однажды кто-то из толпы назовет его городовым. В повествовательно же тексте он не имеет собственного имени. Изначально он назван человеком. У него «красивое, мужественное лицо».

«Человек этот, — читаем в тексте рассказа, — высокий, прямой, шел твердым шагом, высоко поднимая голову» (42, 31).

В «Воскресении» есть потрясающий по силе описания и воздействия на читателя эпизод, связанный со смертью арестантов, умирающих на улице от палящего июльского зноя. Об одном из них сказано:

«Нехлюдов между тем смотрел на мертвеца, которого теперь никто не заслонял более, и лицо которого, прежде скрытое шапкой, было всё видно. […] Не говоря уже о том, что по лицу этому видно было, какие возможности духовной жизни были погублены в этом человеке, — по тонким костям рук и скованных ног и по сильным мышцам всех пропорциональных членов видно было, какое это было прекрасное, сильное, ловкое человеческое животное […] А между тем его заморили, и не только никто не жалел его как человека, — никто не жалел его как напрасно погубленное рабочее животное» (32, 339–340).

Замучили, и никому не было жалко. Невостребованная к жизни красота, сила, ловкость.

В «Сите детства» та же самая постановка проблемы. Городовой тоже носитель красоты и силы, с той лишь разницей, что они уже изуродованы действительностью и ложным пониманием сути жизни. Отсюда его гордость и высокомерие перед толпой, бравирование сложившейся ситуацией.

Замкнутый круг, когда ненависть порождает только ненависть, одно убийство тянет за собой другое.

Казалось бы, ситуация извечная: сотни и тысячи людей умирали, став жертвами разъяренной толпы. Ситуация трагически безысходная. Сила «огромной толпы народа», доведенного до отчаяния и крайнего ожесточения, должна смести все на своем пути, не говоря уже о попавшем к ней в плен и уже связанном человеке. Ничто, казалось бы, не в состоянии противостоять этой силе — силе мести толпы.

Но свершается чудо. Порождает его не гром небесный, не Глас Божий, ни волшебство, а «голосок».

«— Батя! Батя! — всхлипывая, кричал шестилетний мальчик, втаскиваясь в толпу, чтобы добраться до пленного» (42, 32).

«Плачущий детский голосок», всхлипывание шестилетнего мальчика, втаскивающегося в толпу, — все это признаки хрупкости, слабости, беззащитности, непорочности, невиновности в происходящем, неожиданно напомнившего о себе естества. Но именно перед этим маленьким ростком становящейся жизни, «как перед силой», расступается толпа, пропуская ребенка к отцу. Во всем этом нет никакого пафоса, никакой надуманности, авторской изобретательности. Есть правда жизни в ее простоте и очевидности.

На глазах толпы разворачивается драма жизни.

Полусиротство мальчика, потерявшего мать.

Бережная любовь отца к сыну, просящего не убивать его на глазах ребенка и умаляющего мальчика вернуться домой:

«— Знаешь Катюшу?

— Соседку? Как не знать.

— Так вот, пойди к ней и там побудь. А я … я приду» (42, 33).

Прощание отца с сыном — с этими скупыми авторскими ремарками «и пленный спустил с рук мальчика», «тогда пленный взял опять мальчика на руки».

Страдание детского сердца, предчувствующего беду: «Батя! Что они с тобой делают?», «Без тебя не пойду», «Они прибьют тебя».

Доверчивость, простота и наивность ребенка:

«Мальчик уставился на отца, нагнул головку на одну сторону, потом на другую и задумался.

— Иди, милый, я приду.

И ребенок послушался. Одна женщина вывела его из толпы» (42, 33).