Услышь нас, Боже

По мостам и по набережной мчались красные сверкающие мотоциклы с большими, как у велосипедов, колесами, и на заднем сиденье всех до единого восседала красивая девушка, каждая – Беатриче или Лаура[114]; какие они все-таки безрассудные, эти римляне: носятся на мотоциклах в плотном потоке транспорта на полной скорости, почти не держась за руль, или на велосипедах, причем тоже везут пассажиров, все тех же красавиц прямо на раме, и повсюду священники… на сей раз священники на колесах, самые беспечные и безрассудные из всего духовенства, вон даже какой-то старенький падре в защитных очках летит как угорелый по Лунго-Тевере, и Коснахан снова смешался с бесконечной процессией пеших святых отцов, священников в шляпах-котелках, в шляпах с плоской тульей и вовсе без шляп, бородатых священников с бумажными свертками, священников в черных бархатных шапочках, с тонкими портфелями в руках, статных, торжественно ступавших священников со шляпами за спиной, низкорослых священников, что читали свои требники прямо на набережной, и степенных священников, едва не чертыхавшихся под внезапными порывами ветра, несущего пыль от собора Святого Петра. Красной мошкой по мосту Гарибальди промчался мотоцикл. Им тоже управлял священник, с таким выражением лица, какое Коснахан видел только раз в жизни, у великого Джорджа Данса, когда он форсировал мост Баллиг на острове Мэн и казалось, победа в гонке «Туристский трофей для старшего возраста» на своем «санбиме» с одним цилиндром ему обеспечена. Священников на улицах еще прибавилось: священники в обуви на резине, в обуви с изношенными подметками, с синим и красным рантом, и даже один бедный священник, который хромал и плевался, да почему бы и нет? Чем он хуже всех остальных? А вот еще трое, в белых рясах и черных накидках с капюшоном, в шерстяных чулках и черных туфлях, идут и смеются – ах, он и вправду любил всех священников, особенно этих троих, не потому, что они такие смешливые, а потому, что они, кажется, получают по-детски искреннее удовольствие, смеясь над собой, – святые отцы были те же, которых он видел вчера в Ватикане, в зале с мумиями, где старший читал двум другим лекцию о славе Древнего Египта, и Коснахан с улыбкой им поклонился, но они его не узнали, и на миг ему стало грустно; возможно, это знак, предвещающий еще большее разочарование… И все-таки священников наверняка достаточно, чтобы вознести душу матушки Драмголд на небеса, и Коснахан тихо молился про себя, чтобы так и было. Но при виде небольшой процессии улыбающихся священников на серых мотороллерах Коснахан даже немного опешил: моторизованные священники! Боже правый. Маттиас непременно должен вернуться домой с таким же мотороллером. Коснахан будет на этом настаивать.

Ха, вот и снова Дворец правосудия, часто несправедливого. Вспомнив о встрече с издателем, Коснахан занервничал, жалея, что с ним нет Артура. Старый добрый Арт… И теперь вместо Маттиаса Коснахану повсюду виделся этот замечательный человек, которому он столь многим обязан, – мускулистый техасец, высокий, бесконечно терпеливый, веселый, но с грустными глазами, с походкой профессионального теннисиста, бегущего к сетке для выполнения удара справа. Мимо проезжали на мотороллерах доброжелательные молодые бизнесмены, из которых каждый мог быть Артуром, как и каждый из пассажиров, неестественно прямо сидящих на багажниках мотороллеров, вдобавок Коснахан не упускал из виду и лица пассажиров огромных зеленых трамваев с их зловещими усами-антеннами, снимающими ток с проводов.

Коснахан так сосредоточенно думал об Артуре, что сам не заметил, как перешел через дорогу; оставив Тибр позади, он оказался, по счастью, в очередном лабиринте мощеных улочек, где движение транспорта запрещено, почти сразу наткнулся на старинный дворик, где размещалось его издательство, и, как и предполагал, приметил неподалеку уединенное местечко, будто специально открытое для утешения встревоженных или отвергнутых авторов. Он вошел в маленький, почти пустой бар с низкими столиками и скамейками и заказал рюмку граппы, которую умел заказывать по-итальянски.

Возле двери висела табличка «Chi ha ucciso il pettirosso?», а снаружи, на крошечной площади, двое уличных музыкантов трубили в нечто похожее на древние офиклеиды. Вот и хорошо: его будто уже чествовали музыкой. Однако вскоре они ушли.

Бармен объяснил, что надпись на вывеске означает: «Кто убил дрозда?»[115] Но зачем она здесь, так и осталось загадкой.