Услышь нас, Боже

Nel mezzo del cammin di nostra vita mi ritrovai in… А вот и сумрачный лес, bosca oscura. Иными словами, вилла Боргезе, или, возможно, этот участок носил название парка Умберто – тенистое пространство с темными кипарисами, густыми вечнозелеными и хрупкими лиственными деревьями, которые выглядели так, будто никогда не сбрасывали листву, и контраст света и тени здесь был особенно интенсивным. Коснахан сделал почти полный круг от того места, откуда начал свой путь, – до Порта-Пинчиана и ресторана «Тарпейская скала» отсюда не больше пяти минут ходу, но раньше ему почему-то не приходило в голову заглянуть в сады виллы Боргезе. Действительно странно, ведь стоило лишь немного пройтись по парку – и мрачные мысли рассеялись. В высокой траве, среди маков и прочих цветов, лежали в обнимку влюбленные парочки. Конные полицейские, словно конные статуи в замедленной съемке, неспешно патрулировали парковые аллеи под сенью деревьев, где среди пешеходов попадались и ездоки на мотороллерах, правда немногочисленные. Тени от кипарисов были густые, насыщенно-черные, а не легкие и воздушные, как в Булонском лесу, а усеянная маками зеленая трава даже близко не напоминала окультуренный газон и достигала местами чуть ли не фута в высоту. В небе все еще бледно светила послеполуденная луна. Vota Garibaldi, vota de Gasperi[122], – снова призывали надписи на стене. Гарибальди. Гм… Бедный старина Джон. Нужно непременно послать ему открытку на Рождество. Коснахан перешел через дорогу. Он высматривал павлинов в тени под деревьями, когда-то он видел их в Бертон-Вудс в Англии, но здесь пока что не видел (в пансионе он краем уха слышал фразу «такие прекрасные павлины в здешних садах» и предположил, что имелся в виду знаменитый парк виллы Боргезе) и вдруг ощутил странный толчок изнутри, как при поисках воды, но не когда лоза опускается вниз, а когда ты сам чувствуешь, что вода где-то рядом, – не совсем то же самое, но очень похоже. И, как бы в ответ на это ощущение, за утыканной шипами полусферой ренессансных ворот, за симпатичной лужайкой с каменными сатирами, его взору предстал вход в зоопарк.

Коснахан вошел вслед за монахинями, сопровождавшими десяток малышей. Зоопарк был, без сомнения, тот самый, и как глупо с его стороны, как на него непохоже, что он об этом забыл, не потрудился навести справки и не пришел сюда раньше, ведь точно пришел бы; казалось, нечто неосознанное или даже более сильное и таинственное притянуло его сюда только сейчас, тогда как обычно, оставшись один в большом городе, где наряду с прочими удовольствиями есть зоопарк, он первым делом, после бара, направлялся именно туда. И хотя мысль о зверях и птицах в клетках, об их отлове или отстреле (он сам превосходно стрелял, но никогда не охотился) причиняла Коснахану боль, его любовь к диким животным и вообще к дикой природе, зародившаяся в детстве на тогда еще диком острове, была безусловной и искренней. Он признавал, что существуют злые животные, как существуют злые люди… да, он готов это допустить и, быть может, зайти еще дальше в своих сведенборгианских умозаключениях. Молчаливый Лимон и тот довольно злой, в чем-то даже зловещий, что не мешало им с Лави любить кота, признавать его лунные достижения, ночные кошачьи ритуалы и явно завышенное самомнение как проявление особой магии его лунного племени… Но так или иначе, что бы ни привлекло его к этому месту – пусть даже лишь ироническое ощущение собственной исключительности как представителя крайне редкого вида, – то ли по знаку небес, то ли по зову преисподней, то ли того и другого вместе, но Коснахан пришел в зоопарк и был этому рад. Он пришел сюда в поисках утешения и, кто знает, может быть, для того, чтобы утешить плещущихся в бассейне тюленей, рыщущих в недоумении по вольеру белых медведей и беспокойных шизофренических львов, внутри каждого из которых, без сомнения, заперта часть души американского писателя родом с острова Мэн. Кстати, вот и павлины. Белые, в двух отдельных смежных клетках, по паре птиц в каждой: но, увы, пары не те; этакая международная карикатура, полная неразбериха в павлиньем мире: пока пава из одной клетки и павлин из другой обменивались яростными поцелуями через проволочную сетку, их брошенные партнеры предавались отчаянию – самка сидела, нахохлившись, а отвергнутый самец расхаживал по клетке, распустив хвост, с криком, похожим одновременно на рев и на визг, и все это время невозмутимый работник зоопарка потихонечку убирал из их общего насестного помещения яйца, отложенные неверной супругой…

¹[123]