Услышь нас, Боже

А чуть позже тем же вечером он прокатился по парку в другой пролетке, по аллее магнолий, чьи жесткие, словно вырезанные из металла листья сверкали в свете уличных фонарей и густой позолоты висевшей за черными кипарисами молодой луны. Коснахан никогда в жизни не видел такой огромной молодой луны (та же луна, но немного постарше, взошла сегодня над виллой Боргезе ранним вечером). Крошечные бары с фонариками у дверей и цветами на окнах взблескивали, когда он проезжал мимо, и конная пролетка казалась такой обезличенной и вневременной, что ему было нетрудно представить себя в любом веке, кроме тех случаев, когда он вспоминал, что он – Драмголд Коснахан…

Он вышел в жару и свет одной из опасных, сомнительных улиц неподалеку от монумента Виктору Эммануилу и остановился, растерянно глядя на грохочущую сумятицу уличного движения. Как здесь перейти на ту сторону, как вообще подступиться к переходу? Впрочем, это пугающее движение вряд ли симптом эпохи, в которой он жил: во втором веке нашей эры, как написано в путеводителе, движение в Риме было настолько интенсивным, что доставку товаров приходилось осуществлять ночью, во избежание заторов, причем на некоторых улицах движение транспорта запрещалось вообще и отчасти запрещено до сих пор, особенно в той части города, где он только что находился, из-за грохота на булыжных мостовых. Отсюда Коснахан уже видел Колизей – именно там он вчера взял пролетку. А за минуту до того, как он взял пролетку (ему не пришлось переходить через улицу), разыгралась сцена, которая заставила его особенно остро прочувствовать свое одиночество…

По улице шла колонна грузовиков с итальянскими солдатами, в сторону арки Константина, солдаты размахивали ветками с зелеными листьями, что-то радостно кричали и пели – целая вереница грузовиков на фоне великолепного закатного неба, по которому мчались облака. И вот, проезжая мимо стоящего на тротуаре Коснахана, солдаты приветственно ему помахали; он помахал в ответ, солдаты в следующем грузовике увидели и тоже стали махать с нарастающим энтузиазмом, а один сорвал со своей ветки все листья и бросил их в Коснахана, вскинув вверх обе руки…

Какая же радостная и сердечная сцена, сколько восхитительной иронии в этом триумфальном признании Коснахана тем, кем он не был и в чем не участвовал, и его нелепое ощущение себя «выдающимся уроженцем острова Мэн» просто не могло противиться столь радушному приветствию, принимая его исключительно на свой счет, ведь в своем непомерном тщеславии он не видел ничего странного в том, чтобы вообразить – пусть даже на миг, – что Италия признала его заслуги и подготовила теплый прием для него самого и для Лави; потом он вспомнил, что Лави здесь нет, хотя с чего бы они так радушно махали руками, если не видели его красотку-жену, стоящую рядом с ним? Она пришла бы в восторг от этой сцены. «Видишь, Драмголд, они подняли всю армию, чтобы приветствовать тебя», – сказала бы она. И они бы смеялись всю дорогу домой.

Коснахан присмотрелся к хаосу на дороге и, пристроившись к внезапно высыпавшей из переулка шумной компании священников, совершил опасный и страшный переход к Форуму.