Услышь нас, Боже

В прежние времена они все молились за его успех: мать, отец, брат Маттиас и брат Джон, ныне отбывающий заключение на острове Святой Елены (кстати, не послать ли ему открытку, размышлял Коснахан, проходя мимо газетного киоска, открытку с изображением Мамертинской тюрьмы, может, это его рассмешит, а может, и обидит; наверное, лучше отправить ему рождественскую открытку, если удастся такую достать, она как раз и придет к Рождеству), – и надеялись, что в нем «есть отличный потенциал» и он «кой-чего добьется на новом месте». Кажется, Коснахан понял, в чем причина его обиды. Он вправду добился успеха, но слишком поздно: отца и матери больше нет, и хотя он отправил матери почтой экземпляр «Сингапурского ковчега» с хвалебными отзывами на обложке – вместе со слоником из ляпис-лазури, купленным для нее в Провинстауне, – к сожалению, оказалось, что новая книга американского издания была задержана на таможне, а потом и вовсе потерялась. Возможно, матушка Драмголд, не зная, что это такое, отказалась платить пошлину за бандероль. Он так и не выяснил, почему она ее не получила. Мэтт совершенно не умел писать письма. На самом деле, хоть и священник, он был почти что неграмотным. Когда чуть позже вышло британское издание, всецело провальное, его мать вряд ли об этом знала. Но зачем мучить себя горькими размышлениями? Ведь даже эта весьма драматичная история успеха относилась к избитой традиции. Но сколь бы неблагодарно это ни звучало, мог ли европеец не видеть в Америке прежде всего свой резонатор, свое испытание на прочность?! Где больше возможностей, там и конкуренция выше. И наконец став «кем-то», он уже не спешил вернуться на родину, чтобы похвалиться солидным выигрышем, полученным за счет великодушного соперника. Теперь Коснахан сделался американцем, женился на американке, пустил корни в американскую почву. У него нет ни малейшего желания возвращаться на остров Мэн. Однако в нем пока остается достаточно от европейца, чтобы задаваться старым как мир вопросом: может ли европеец чувствовать себя настоящим американцем, предварительно не примирившись с Европой, не примирившись, хотя бы притворно, со своей бывшей родиной?

В том разговоре с Маттиасом по телефону, когда голос брата, такой знакомый, мирской, периодически прорывался в Дуглас к Коснахану, Мэтт говорил: «Нет, старик, я не сказал, что это не смешно, потому что как раз таки очень смешно. Я сказал…» И после очередного треска помех в разговор снова вклинилось «Hamburger Beefsteak mit zwei Eiern und Kartoffelsalat!» – «Что ты сказал?» – а потом вновь голос брата, ясный и смеющийся: «Я сказал, это напомнило мне времена, когда мы пели «Услышь нас, Боже, с горней высоты». Старый рыбацкий гимн с острова Мэн, который, наверное, оставался для Мэтта важнее всего на свете и о котором он вспомнил во время междугородного телефонного разговора меж Дугласом и Брюгге.

Решив пока что не переходить через дорогу, Коснахан продолжил путь по той же стороне улицы Венето, все еще в направлении площади Барберини. Он был не из тех, кто шагает по городу, не задумываясь, куда идет. Наоборот, он частенько об этом задумывался, причем так напряженно, что каждый раз, приближаясь к какому-нибудь месту, где всяк счел бы логичным перейти через улицу, он шагал дальше, исходя из решения любой ценой – если возможно – избежать перехода. В то же время он любил просто бесцельно бродить по городским улицам, так сказать, дрейфовать без руля и ветрил. Коснахан знавал многих людей, живущих за городом, почти всегда бывших моряков или старателей, у которых любовь к прогулкам ради прогулок сочеталась с такой же необоримой опаской и страхом перед уличным движением. Здесь, в Европе, этот страх еще усилился, в основном потому, как подозревал Коснахан, что с ним не было жены. Он хорошо помнил, как во время их редких поездок в Бостон или Нью-Йорк она буквально вела его за руку на переходах и говорила: «Быстрее, Драмголд. Видишь, дама с коляской. Вот за ней и увяжемся». Или: «Видишь ту милую старушку с трехлетним внуком? Идем за ними, они нас выведут на ту сторону». Смех Лави звенел, как колокольчик.

Хуже всего, что теперь, в одиночестве, он был лишен удовольствия, какое они получали вдвоем, ведь ему нравилось чуточку преувеличивать свои фобии или, наоборот, впадать в сознательно-показательные приступы героизма и, обмирая от страха, тащить Лави за руку через дорогу.

Коснахан знал за собой грех рассеянности, и эта рассеянность вкупе с римским движением пугала его до безумия… Тем временем, наслаждаясь прогулкой по улице Венето с ее широкими тротуарами под густой тенью платанов, он вполне закономерно задумался и о награде за храбрость, которую ему вручило японское правительство.