Услышь нас, Боже

Но так получилось, что, имея при себе экземпляры французского, шведского и немецкого договоров, он почему-то не взял с собой итальянский договор, и теперь, позабыв адрес своих издателей и даже название издательства и испытывая определенные сложности с наведением справок, совершенно запутался в указаниях и позволил направить себя не в ту контору, располагавшуюся прямо на берегу Тибра и оказавшуюся вроде как дистрибьюторской фирмой – в здании, напоминавшем огромный сарай или склад, сотрясаемый гулом печатных прессов, словно цех типографии какой-нибудь американской газеты; такое возникало впечатление, хотя, возможно, это был просто титанический грохот трамваев неподалеку, на кольцевом маршруте «Чирколаде синистра»; и в конце концов трудности, связанные с поисками этого места, и невероятная сложность объяснить, зачем он пришел (когда он сумел кое-как объясниться, его немедля сочли тайным агентом черного рынка и заманили в какую-то подсобку, где он очутился среди стопок других американских переводов, которые огромными пачками постоянно увозили на тележках прочь и среди которых он невольно высматривал свой роман, не оставляя слабых попыток все-таки прояснить ситуацию, но все итальянцы – в том числе старый нищий, и случайно забредший с улицы продавец лотерейных билетов, и парнишка, норовивший обчистить его карманы, – уверяли, что все, о чем он толкует, ну никак невозможно), настолько его обескуражили, что, выйдя на улицу и увидев прямо напротив Дворец правосудия, наваждение, заключавшее в себе некое воспоминание, в котором сейчас сквозила только угроза, он вдруг почувствовал себя совершенно измученным и выждал целых три дня, прежде чем повторил попытку отыскать издательство.

Сейчас, шагая по Корсо-Умберто, он вспомнил, что издательство называется «Гарибальди», удивительно, как вообще можно такое забыть; в Риме всего два издательства, выпускающих переводную литературу, и офис «Гарибальди», как выяснилось, располагался теперь на улице Оффичино-дель-Викарио, куда они, видимо, переехали с Корсо-Умберто; это название он тоже вспомнил из своего договора; сегодня утром он потратил почти полчаса, пытаясь до них дозвониться с помощью любезной padrona di casa[106], и узнал, что офис откроется для посещения не раньше четырех часов пополудни.

Требуется еще подождать – Коснахан звонил около часу дня, – но выполнение поставленной задачи пусть даже наполовину уже стало для него достижением. К тому же надо хоть немного подготовиться.

– Хоть что-то ты сделал, Коснахан, мой мальчик…

– Но что я сделал, Драмголд? Книга уже умерла, разве нет?

– Умерла, Коснахан? Да ладно! Вот увидишь, когда выйдет на итальянском, она станет сенсацией!

Рим, размышлял он, впадая в тихую паранойю… Как прав был тот историк, которого все-таки не мешало бы почитать: успех располагает к небрежности, иными словами – к самоуспокоенности и лени. И разве сегодня днем он не гонялся за тревожным проблеском мимолетной славы? Что скрывалось за этими «дополнительными биографическими материалами», о которых писал Артур и которые он уже мысленно составлял для «Гарибальди», дав себе на подготовку три часа, более-менее достаточных, чтобы обозначить сюжет «Войны и мира»? Если так пойдет дальше, нетрудно представить себе свое второе «я», бредущее по Европе за этим ignis fatuus, бесовским блуждающим огоньком, в Финляндии, Германии, Швеции, и бог знает чем все закончится: возможно, преследуя своего немецко-швейцарского переводчика аж в самой Южной Америке, он вообще не вернется домой.

Чего же он добивается? Неужели так стремится к признанию, о котором никто и не подозревает? Ему будет достаточно одного доброго слова или даже не слова, а какого-то знака, благосклонного взгляда, который сказал бы ему, как говорили в Америке, что в его ниспровергнутой книге все же присутствует определенное мастерство. Не того ли он ждал и в Европе? Может быть, по жестокой иронии судьбы ему, уроженцу острова Мэн, а ныне «успешному американцу» и «напыщенному капиталисту», дано на собственном опыте – перед презрительным судом европейских сородичей, чьи утробы набиты американской тушенкой, а кока-кола буквально течет из ноздрей, – испытать пресловутый «европейский холодный прием»?