Услышь нас, Боже

Это вроде бы наводило на мысли, что книга так или иначе будет издана на итальянском, хотя – тут сердце Коснахана пропустило один удар – он не смел поверить… И Артур надеялся, что он работает над новой книгой! Но принял ли Арт во внимание все перечисленные выше сложности? А он сам? Ведь присутствие Коснахана в Европе объясняется прежде всего безотчетным, но огромным желанием найти себя, после стольких былых неудач, и увидеть свое произведение переведенным (уже слово «переведенный» имело для него некий мистический флер) на другие европейские языки. Отчасти это объяснялось тем, что в самом начале жизненного пути Коснахан обитал в замкнутой лингвистической глухомани. То есть в первые годы жизни был полностью изолирован от английского языка. Но это еще далеко не все. Близлежащий Уэльс встретил его языком подлинно кельтским, однако не поддающимся пониманию – диким, величественным, басовитым и друидическим, со словами такими же длинными, как и тамошние железнодорожные станции. Английский он выучил позже, в Ливерпуле, мрачном соседнем городе, и для его мэнского уха, хоть и привычным к многообразию акцентов, он звучал не менее жестко и чуждо, чем язык тибетских жрецов, крутящих молитвенные колеса. И пусть его удручала необходимость изучать этот чуждый язык вплоть до полного усвоения, для него было огромной победой не просто овладеть английским, но овладеть им так мастерски, что результат будет переведен – на какой язык? На французский? Коснахан и Флобер! В этом есть что-то величественное, героическое. А итальянский – еще грандиознее, еще благороднее. Драмголда Коснахана переведут на язык Данте, Гарибальди и Пиранделло! Стало быть, можно сказать, он действительно находился здесь, в Европе, поскольку здесь его должны перевести, и с нетерпением ждал, когда сможет поделиться с женой этой радостью.

Примерно так, вспоминал Коснахан, было в Париже, где, ошибочно направленный к своим французским издателям на последний этаж какого-то мрачного здания без лифта, он поднимался пешком на пятнадцать лестничных маршей и едва успевал зажечь свет на очередном этаже, как лампы на всех остальных этажах предательски гасли, а когда все же взобрался наверх на нетвердых от усталости ногах, задыхаясь от страха упасть в темноте и пролететь семьдесят футов до каменных плит во внутреннем дворике, ведь перил на лестнице не было, и там, наверху, рассчитывая на помощь, постучал в первую попавшуюся дверь, из-за которой доносились не то истошные крики, словно там кого-то убивали, не то сдавленный смех; он стучал и стучал, но ему не открывали, а минут через пять в темноте, сравнимых разве что с мучительными минутами альпиниста, застигнутого бурей на голом отвесном утесе, в здании с треском зажглись все лампы, раздался свист, по каменной лестнице с лязгом и грохотом поднялись пятнадцать вооруженных усатых жандармов, словно сошедших со страниц Золя, арестовали его и в автозаке доставили в ближайший полицейский участок, где у них вскорости обнаружились общие интересы к футболу и регби, и едва жандармы узнали, что Коснахан когда-то играл полузащитником в матче с «Расинг клоб де Франс», они вмиг стали большими друзьями. В конце концов Коснахан не только покинул Бастилию Седьмого округа с некоторой неохотой, ведь тамошние казематы показались ему гораздо уютнее и веселее его номера в местной гостинице, но и решил, что ни в одной стране мира арест не доставляет такого удовольствия, как здесь, во Франции.

Хотя в том парижском инциденте присутствовало и что-то неблаговидное, предвещавшее великое разочарование, о чем он в Риме почти позабыл. В первый день, когда он шагал к Форуму по вот этой освещенной солнцем улице, его не оставляло ощущение, что перевод на итальянский язык такого мэнского автора, как он, и то обстоятельство, что он, этот автор, очутился сейчас в Вечном городе, – явление столь поразительное, что его следовало бы обозначить приветственным выстрелом из пушки с монумента Виктору Эммануилу!