Услышь нас, Боже

А чего, собственно, он ожидал? Неужели успех на другом континенте превратил его в надутого индюка, размышлял Коснахан, убирая письмо в карман с таким важным видом, словно это была пачка дипломатических грамот (переполненный ресторан «Тарпейская скала», решил он, слишком людное место для завершения личного письма, к тому же сейчас ранний вечер, и до полуночи, когда отправляется авиапочта, времени еще много), индюка настолько тщеславного, что он на полном серьезе ожидал, что его будут узнавать повсюду, где бы он ни появился, даже здесь, в «Тарпейской скале»; неужели этот успех так вскружил ему голову, что он сразу падает духом, не находя повсеместного признания?

Неужели он и вправду настолько тщеславен?.. Или все дело в его одиночестве, предельно простом и предельно честном? Да, скорее всего, так и есть. Одиночество – эндемичное бедствие больших городов. Он родился в Европе и сейчас, находясь в ее центре, охотно пообщался бы с кем-нибудь из старых знакомых. Это было понятно, хотя и не объясняло всех его нынешних настроений.

Он вновь посмотрел на улицу Венето, где сейчас для него не было никого, кроме Гоголя в его пролетке, вечно летящей по улицам Вечного города, Гоголя с его вечно сияющим носом и сигарой во рту, и все то же мягкое роллс-ройсовское мурлыканье слышалось среди деревьев, и тот самый «кадиллак» размером с оранжерею катил по улице, и чуть дальше виднелись старые ворота Порта-Пинчиана, а мимо мчались двухколесные и трехколесные велосипеды и шагали прохожие, несколько священников и множество американцев, в пятнистых тенях платанов на проспекте, спускающемся к невидимой отсюда площади Барберини, и полосатые тенты четырех кафе на четырех углах перекрестка хлопали, как паруса на регате, взбудораженные легким бризом, или как лошадиные попоны на полном скаку… Может быть, размышлял Коснахан, это и есть то место, где, как говорили, просидев достаточно долго, обязательно встретишь кого-нибудь из знакомых. Хотя, возможно, имелось в виду не кафе, а какая-то римская площадь. Или не площадь, а вообще город Рим, или даже не Рим, а Париж или Будапешт… Приезжай, Артур, приезжай, Мэтт, думал он… И теперь все прохожие на улице Венето казались либо священнослужителями, либо американскими издателями. Другим везло больше: всего несколькими столиками дальше на веранде Коснахан наблюдал сердечную встречу двух жителей Твин-Фоллс, штат Айдахо. Да, он где-то читал, что при нынешнем наплыве туристов в Рим шансы встретить кого-нибудь из друзей и знакомых велики как никогда.

Но для него судьба, видимо, не заготовила никаких удивительных встреч, даже встреч романтического характера – не будь его верность жене столь абсолютной, – вроде той чудесной встречи в Риме героя книги, которую читал Коснахан, с девушкой по имени Розмари. Он запомнил это имя, потому что оно совпадало с именем героини его «Ковчега», хотя его героиня была совершенно иной. Собственно, она была слонихой… (Изображенной, кстати сказать, на обложке четвертого издания романа.) Помимо встречи с Артуром и Мэттом, которой он ждал со дня на день, он мечтал встретить – и втайне надеялся, что чудо случится, – хоть одного человека с родного острова, снова произнести хоть одно давнее имя из Лакси, Баллафа или Дербихейвена. Где они? Ведь не могли же умереть все до единого, не могли все погибнуть на войне, их отвага и страсть к приключениям не могли просто взять и исчезнуть. Он бы много отдал, чтобы встретить кого-нибудь из прежних друзей с их суровыми именами, корявыми, как старые корни, топкими, совершенно безумными именами и крепкими, семижильными душами, что подобны упрямым полевым цветам, укоренившимся на скале, вроде приморского синеголовника. Где они все, его старые знакомцы, эти мэнские пуристы, плотники и корабелы, чьей религией было искусное ремесло – «браться за дело прилежно и не халтурить в работе» – и чья реальная приверженность догмам на том и заканчивалась. Их отцов уже нет в живых, но где те, кому было по тридцать и сорок, когда их знал Коснахан; нынче им шестьдесят или семьдесят, это люди другой формации, другой эпохи, как, к примеру, Квейл, который однажды на спор протащил через ливерпульскую таможню целый бочонок рома. Их сыновья, его друзья детства, разлетелись по миру, но куда они все разлетелись? И теперь, если прикрыть глаза, Коснахану было несложно представить себе, что он сидит где-нибудь на набережной в Дугласе, наблюдает, как мимо проходят люди – на фоне здания общественных уборных, без сомнения, лучших на всех Британских островах, – люди все с теми же лицами, как бы смирившимися со своей неприметностью, люди, одетые так же, как в те далекие времена, – а он наблюдает за ними и думает: где Квейн и где Квэгган? Где Квиллиш? Где Кволтро? Где Кворк, Квейл и Луни? Где Ильям Дон, который был повешен? И все-таки выжил, потому что был невиновен…

– С вас сто лир, сеньор, – сказал по-английски другой официант, с улыбкой приблизившись к Коснахану.