Услышь нас, Боже

Дальше он попытался описать жене, поскольку ей всегда нравились такие подробности, саму атмосферу Рима: своеобразные ароматы здешнего утра, свежий прохладный воздух и жаркое солнце, знойные послеполуденные часы и «неповторимый оттенок золотистого римского света». «И Корсо-Умберто, такая узкая, что по ней еле протискиваются набитые битком троллейбусы, поскольку улица Венето, где движение транспорта ограничено, – редкое исключение, а ширина тротуаров – всего лишь два фута, и из-за толпы шагу негде ступить, но и на дорогу сойти нельзя, иначе наверняка угодишь под автобус, они тут носятся как угорелые, на жуткой скорости, один за другим!» Черт возьми, да что же это такое? Вряд ли подобные откровения успокоят Лави, которой и без того хватает тревог из-за его страха перед уличным движением; Коснахан уже собирался вычеркнуть эту фразу, как вдруг заметил, что следующая еще хуже: «Площадь Венеции – истинный ад, где со всех сторон на тебя надвигается десяток разных автобусов и целый рой мотороллеров!»

Коснахан вычеркнул обе фразы, так что «неповторимый оттенок золотистого римского света» достаточно обоснованно перешел в описание Форума с его белыми мраморными ступенями, ведущими в никуда, и разрушенными колоннами, вокруг которых трава зелена и сочна. Получилось еще одно длинное предложение, в котором он весьма цветисто описывал «размах и величие Вечного города», каковой тем не менее был «столь же горд и жесток, сколь и прекрасен», и высокие темные колонны, и арки из красного кирпича, и снова разбитые колонны, на этот раз – на земле, как поваленные деревья, и влюбленных, что лежат или сидят на траве среди цветов в лучах солнца, как он хотел бы лежать или сидеть вместе с ней. И наконец, поскольку описывать здесь поразительную красоту итальянок было бы опрометчиво и неуместно, он ограничился описанием молодых монахов, если это монахи, которые встречаются повсеместно: кареглазые, бородатые, с благообразными лицами, в грубых коричневых рясах, они шагают по улицам в простых сандалиях, – и не преминул добавить, что полностью отождествлял себя с ними…

После этого Коснахан окончательно отказался от описательных пассажей и попробовал рассказать Лави, чем он занимался: посетил дом-музей Китса, посетил подземелья Мамертинской тюрьмы, где некогда томился Верцингеториг, и каждый день посещал офис «Американ экспресс», что всегда было сущим мучением. Ведь письма от Лави наверняка придут пачкой; в Риме он лишь единожды получил от нее корреспонденцию, и в основном это были старые письма, отправленные прежде тех, какие он получил в Париже. Хотя он в любом случае заходил бы в «Американ экспресс», чувствуя в этом месте определенную связь с Артуром или даже со своим отнюдь не американским братом Маттиасом, поскольку и тот и другой вполне могли там оказаться. И, конечно же, он посетил Колизей, который напомнил ему легенду об Андрокле и льве[99], и Альберт-Холл из кошмаров дантиста. Тут Коснахан отметил такую странность: когда-то сам эмигрант из Европы, в Рим он приехал впервые в жизни. И добавил, что его нынешняя поездка в целом исполнена необычайного благочестия. Ибо, размышляя о покойной матери и безумно скучая по жене, он обрел утешение и покой в римских церквях, куда заходит практически каждый день и даже ставит там свечи… Дальше он пока писать не стал. Трудновато объяснить, что, не имея врожденной веры в силу церковных богослужений и святой воды, он тем не менее был исполнен наивного убеждения, что святая вода и зажженные в храмах свечи оградят его самого, а также матушку Драмголд от возможных последствий их «нечестивых» талантов. Все это как-то уж слишком сложно, хотя по его внутренним ощущениям – предельно просто.

Но ему нужно обязательно рассказать Лави – она будет в восторге, – как он еще более нечестиво лежал на скамье, смотрел на расписанный свод Сикстинской капеллы и, совершенно не впечатленный атлетически мускулистыми комиксами Микеланджело (хотя изображение Ноя, пожалуй, вызвало у него некую смутную профессиональную зависть), вспоминал, как они белили потолок своего коттеджа на Нантакете и как противная едкая жижа текла по рукам и капала прямо в глаза. Кроме того, нужно обязательно рассказать ей, что на гобелене «Ужин в Эммаусе» по эскизу Рафаэля он заметил деталь, которую Рафаэль выписал с тонкой человеческой прозорливостью, а Рембрандт в своей более грандиозной трактовке сюжета упустил из виду: запасной кувшин с вином, охлаждающийся на столе. Коснахан очень надеялся, что никто не сочтет данное замечание дерзким и непочтительным, раз уж сам Папа римский не усмотрел в этой работе никакой дерзости и счел ее достойной Музея Ватикана.