Услышь нас, Боже

Дальше он извещал, что до сих пор не увиделся со своим братом Мэттом, который к моменту прибытия Коснахана на Мэн был вынужден покинуть остров, чтобы не опоздать к началу католического конгресса в Брюгге. Положение Мэтта как священнослужителя католической церкви на острове Мэн было в сложившихся обстоятельствах несколько неудобным, особенно если принять во внимание недавние выходки их старшего брата Джона, который, будучи политиком крайне левого толка, если и вовсе не анархистом и последователем идей старины Пьера Жозефа Прудона, только что попытался – о чем она, вероятно, читала в газетах – тихо свергнуть правительство острова Святой Елены, где сейчас отбывает тюремное заключение, что применительно к острову Святой Елены вообще сказано несколько громковато. Посетить Маттиаса (как, впрочем, и Джона) там, где он сейчас находился, не представлялось возможным, но Мэтт собирался приехать по делам в Рим, и Коснахан с нетерпением ждал скорой встречи. С Артом он тоже пока не виделся, но тот написал ему из Парижа, и Коснахан знал, что Артур, по крайней мере, сейчас в Европе и тоже со дня на день приедет в Рим; словом, он, Коснахан, пребывал в радостном ожидании. После этого – поскольку он не хотел писать Лави, что, если не получится встретиться с Мэттом, во всей Европе у него не останется никого из знакомых, кто слышал бы о его грандиозном триумфе в Америке, и поскольку думал, что это может ее позабавить, – он принялся описывать пансион Борнини, где поселился по приезде в Рим…

Но внезапно он со вздохом отложил письмо в сторону. Первая мысль, что пришла ему в голову, когда он получил на борту корабля телеграмму от Мэтта, который сообщал: «Глубоко сожалею мать умерла шестого июня», а телеграмму отправил из Беллабеллы (ее маленькая железнодорожная станция утопает в цветущих фуксиях!), – первая мысль Коснахана была такая: надо написать матери и объяснить, почему я не мог написать раньше, когда она была жива; написать ей, как каждый мой вздох зависел от моего же успеха, от новостей о новых успехах, от новостей о моей книге, ставшей бестселлером в Далласе, затем в Тумстоуне, а затем – бог его знает – в Эклектике, штат Алабама! Дальше успехи сходили на нет, пока не осталось вообще никаких, но роман все равно будет переведен на итальянский, санскрит, эсперанто, английский! Вот почему я не мог написать тебе, милая мама, вот почему не мог найти время черкнуть тебе хоть словечко, и теперь я понимаю, что все, чем я упивался – в чем погряз с головой, – ты превратила бы в настоящее золото волшебной алхимией своей любви и читала бы это письмо с простой гордостью матери за сына. И лишь потом он осознал: я никогда больше не напишу матери, никогда-никогда не напишу ей письмо, которое постоянно откладывал, никогда не пришлю ей еще одного сувенирного слоника из ляпис-лазури, никогда ей не совру, никогда перед ней не похвастаюсь, и что мне делать теперь, когда наступила эта пустота и меня мучает совесть, что я так и не написал ей; что мне делать, чтобы не испытывать этого чувства вины, но если не останется даже раскаяния – что потом?

Собственно говоря, именно эта мысль и помешала ему продолжить нынешнее письмо. Ведь внезапное озарение: я не писал матери в этом месяце, – пришло вполне осознанно, прежде чем грубая трагическая реальность успела его прогнать. Ее нет уже месяц, и он не писал ей почти год… Он любил мать, и в этом не было никакой сентиментальности, она была женщиной великодушной, веселой, пусть и весьма эксцентричной. С практической точки зрения он полагал, что на том свете ей будет лучше, поскольку и его отец уже отошел в мир иной; хотя мать пребывала в здравом уме, даже в более здравом, чем полагается в ее преклонных годах, она была сказочно стара, у нее почти не оставалось надежд в этом мире, и ей, конечно, будет лучше на том свете со своим стариком: Коснахан именно так сформулировал для себя эту мысль – «на том свете со своим стариком». Но точно ли мать оказалась теперь на том свете, вернее, на нужном том свете со своим стариком? Ведь ему не давала покоя гнетущая мысль, что Мэтт может быть прав – во всяком случае, неудивительно, что он тревожился за душу матери, и объяснялась тревога вовсе не тем, что их мама была методисткой. Если говорить начистоту, мать Коснахана, как ни странно, была ведьмой…