Услышь нас, Боже

Муниципальный советник Экклшер [прочитал он] заявил, что здание смотрелось бы лучше, если бы его высота составляла всего несколько футов, но никак не сорок, и если бы оно походило на здание общественных уборных на Квинс-Променад. Советник Тиммонс выразил мнение, что необходимо обсудить этот вопрос на ближайшем заседании Совета, а строительство следует временно приостановить, пока не будет принято окончательное решение. Ведь нет смысла достраивать здание, а потом, по зрелом размышлении, сносить его. Старейшина Шилликорн возразил, что общественные туалеты не только готовы к открытию, но фактически используются уже несколько месяцев. Здание данного назначения не имеет аналогов на Британских островах и является безусловной заслугой строителей и инженеров, завершивших работу вопреки многим трудностям.

Эту заметку можно было бы считать даже более разумной рецензией на его книгу, чем представленную на другой стороне, и Коснахан убрал вырезку в карман, чувствуя, что она может ему пригодиться. Как ни странно, его настроение улучшилось, и он достал письмо, написанное карандашом и начатое еще утром в уличном кафе рядом с его пансионом, за чашкой кофе: письмо, адресованное жене. И сейчас, когда он его перечитывал, его лицо, отраженное в оконном стекле, стало спокойным и нежным.

Чертовски жаль, что она не смогла поехать с ним в Европу. Но если бы поехала, жалела бы еще больше. Лави (ее прозвище происходит от «Лави Ли», старой записи «Мемфисской пятерки», которую они с Коснаханом слушали постоянно в первые месяцы своей любви; поначалу это действительно было лишь прозвище, но потом все вокруг перестали называть ее Маргарет, теперь она и на сцене выступала под этим псевдонимом) была актрисой, но, выйдя за него замуж, почти перестала играть. Угодила в какую-то странную, необъяснимую полосу невезения – то была для роли слишком юная, то слишком старая, то спектакль снимали с репертуара еще прежде, чем он доходил до нью-йоркской сцены, а однажды после нескольких недель репетиций, волнений, поздравлений и «шанса всей жизни», после премьеры в Бостоне автор пьесы внезапно переписал все заново и заменил героиню, которую играла Лави, десятилетним мальчиком. И вот теперь, в самый последний момент, когда они с Коснаханом наконец собрались ехать в Европу вдвоем, ей предложили главную роль в постановке Нантакетского летнего театра. То ли благодаря собственному успеху – то ли, наоборот, вопреки – Коснахан, видя, что восторг Лави перевешивал ее огорчение, был готов отложить поездку. Он ненавидел путешествия ради путешествий, особенно без жены, и ничто не мешало им поехать на следующий год, после нью-йоркской премьеры спектакля, если он будет успешным. Судя по репетициям, на которых бывал Коснахан, постановка имела все шансы стать настоящим хитом, но тут его брат Маттиас прислал телеграмму с сообщением, что их мать, уже очень старая, тяжело и серьезно больна. Так что за три дня до премьеры спектакля Лави ему все же пришлось уехать в Европу одному. А поскольку здоровье не позволяло Коснахану лететь самолетом, на Мэн он прибыл слишком поздно. Его мать – методистка до последнего вздоха, к вящему разочарованию Мэтта, – умерла и была предана земле еще до того, как Коснахан добрался до Ливерпуля.

Он писал жене каждый день, и это было одно из самых длинных его писем, однако единственное, где он сообщал какие-то семейные новости, помимо невыразимой печали или сожаления о том, что его мать так и не познакомилась с Лави. В начале он, как всегда, сообщал, что очень-очень любит ее (доказательством любви служило само написание писем, поскольку даже сочинение письма представляло теперь немалую трудность) и безумно скучает, поздравлял с неизменным успехом спектакля, отвечал на несколько мелких вопросов из ее предыдущего письма и в свою очередь спрашивал о доме и, конечно, о Молчаливом Лимоне.