Услышь нас, Боже

Случилось это двадцать один год назад, в сезон тайфунов, на закате. Его судно мирно стояло на якоре в гавани Иокогамы, и тут внезапно грянул шторм. Половина команды сошла на берег, почти все остальные уже легли спать, а второй стюард, пожарный и сам Коснахан стояли возле каюты второго стюарда в средней части судна, пили китайский самшу и наблюдали за японским рыболовным баркасом, который тогда находился примерно в кабельтове от них и как раз входил в порт с крошечной спасательной шлюпкой на буксире. Их еще забавляло, что баркас оборудован электрическим гудком, периодически гордо сигналящим. Внезапно стало темно, поднялись волны и ветер, хлынул дождь; потом громыхнул гром почти одновременно с гигантским разрядом молнии, в блеске которой рыболовное судно казалось пригвожденным к ночи; когда вновь полыхнула молния, они увидели, что баркас переломился пополам, как щепка, обе его половины пошли ко дну, а команда перебралась через корму в шлюпку, которая тут же просела и едва не затонула под их общим весом.

Затем раздались истошные крики о помощи, и среди голосов терпящих бедствие был явственно различим женский голос.

В обязанности Коснахана входило вообще-то стоять у лебедки, спускающей на воду спасательную шлюпку, а не собственноручно спасать утопающих, но и он, и пожарный все равно забрались в шлюпку, старомодную весельную лодку, как забрался бы и стюард, если бы капитан не приказал ему спуститься вниз, чтобы согреть одеяла, если получится кого-то спасти, и запастись виски, что в его случае было излишне.

Скорее всего, им вообще не удастся спустить шлюпку на воду, а если удастся, то придется спасаться самим, потому что море бушевало так, что их грузовое судно, носом и кормой привязанное к буйкам, заваливалось набок. Коснахан улыбнулся, вспомнив, какими важными вдруг стали все они, минимальный дежурный экипаж, состоявший из одиноких мужчин, и капитан отдавал команды, пытаясь перекричать ветер, и радист носился туда-сюда по лестницам со словами: «Есть, сэр!»

Они все же спасли тех японцев, сначала взяли их шлюпку на буксир, но потом пересадили их всех в свою шлюпку, которой командовал старший рулевой, толстяк по имени Квоттрас, по мнению многих, трусливый хвастун, – в Сурабае у него была жена-португалка, с которой, по слухам, он обращался совершенно по-изуверски. Вот почему его корабельные товарищи с большой неохотой признавали потом героизм этого человека. Потерпевшие бедствие японские рыбаки вели себя со стоическим мужеством, присущим их нации, но среди них была женщина, а женщина, как говорится, и в Африке женщина, и ничто не могло убедить эту конкретную даму, весившую под двести пятьдесят фунтов[110] и к тому же бившуюся в истерике, покинуть шлюпку, что, наверное, можно считать проявлением мужества, ведь кроме этой несчастной лодчонки, у их семьи не осталось вообще ничего. Несмотря на высоченные волны и страшный грохот, к которому бедная женщина добавляла свои истошные крики, сливавшиеся с ревом шторма в едином отчаянном мизерере[111], вопл и неба и вопли земли переплетались друг с другом и взрывались яркими вспышками молний, и не умеющий плавать Квоттрас без малейших раздумий перепрыгнул в японскую шлюпку и бросил нам свой увесистый вопящий груз, отчего наша шлюпка чуть было не перевернулась.

Этот рулевой тоже был родом с острова Мэн и, как любой мэнец, воображал себя писателем или поэтом, хотя писал по-английски, и после спасения японцев каждую вахту весь экипаж к своему вящему удовольствию наблюдал, как он работает над рассказом, озаглавленным по совету Коснахана четко и кратко – это была единственная уступка словесной сдержанности – «Шлюпка». И чтобы никто не ошибся насчет его занятий, работал он стоя, распахнув настежь дверь своей каюты и разложив бумаги на свободной верхней койке, причем вдохновенно всклокоченные волосы космами падали на лицо.