Услышанные молитвы. Вспоминая Рождество

Я решил прогуляться до Западной Сорок второй улицы – это недалеко отсюда, – и посмотреть там фильм в каком-нибудь круглосуточном, пропахшем аммиаком кинематографе. Из дома я вышел после часу ночи, и путь мой лежал через девять кварталов Восьмой авеню. Проститутки, черные, пуэрториканцы, несколько белых, словом, все пласты разношерстного уличного общества – разодетые в пух и прах сутенеры-латиносы (на одном была белая норковая шляпа и бриллиантовый браслет), героиновые наркоманы в отключке, мальчики по вызову, самые назойливые из которых – цыганята, пуэрториканцы и сбежавшие из дому деревенщины лет четырнадцати-пятнадцати («Мистер! Десять долларов! Возьмите меня домой и трахайте хоть всю ночь!») – кружили по тротуарам, точно стервятники над скотобойней. Изредка откуда-то возникала полицейская машина, но тем, кто в салоне, не было дела до происходящего, они все это видели сотни раз, и зрелище давно набило им оскомину.

Я миновал зону погрузки, потом бар «Си-энд-Эм» на пересечении Сороковой и Восьмой авеню и наткнулся на толпу воющих и улюлюкающих шакалов в черных косухах и шлемах, сгрудившихся вокруг парня в таком же обмундировании, как у них: он забился в угол между бордюром и проезжей частью и не подавал признаков жизни, а его приятели, коллеги, мучители, называйте как хотите, дружно и обильно поливали его мочой. Прохожие ничего не замечали; то есть замечали, но лишь на долю секунды сбавляли ход и тут же устремлялись дальше – все, кроме стайки негодующих проституток (среди них были и черные, и белые, половина – трансвеститы). Они остановились, начали осыпать ссущих хулиганов проклятиями («Хорош! А ну хватит! Педовки! Грязные педовки!») и бить их сумочками. Тогда отморозки в косухах, гогоча, направили струи на них, а «девочки» в обтягивающих штанах и сюрреалистичных париках (чернично-голубых, клубнично-красных, ванильных, кучеряво-золотых) кинулись бежать, попердывая и громко, не без удовольствия вопя: «Гомики! Пидарасы! Грязные подлые педовки!»

На углу они ненадолго остановились – позлить не то проповедника, не то еще какого-то оратора, вставшего, подобно экзорцисту, на пути стихийного, бессознательного потока морячков и шалав, барыг, нищих и молодых белых работяг, только-только прибывших на автовокзал Портового управления.

– Да! Да! – орал проповедник, и его молодое, осунувшееся, голодное, истеричное лицо кривилось в зеленом зареве лотка с хот-догами. – Дьявол вселился в ваши души! – вопил он с оклахомским акцентом, и его голос драл прохожим слух, как колючая проволока. – Дьявол поселился в этом краю и жиреет, кормясь вашими грехами! Да заморит его голодом Свет Господень, да вознесет он нас на небеса…

– Ага! – закричала одна потаскуха. – Попробуй вознеси такого тяжеленного! Да в тебе одного дерьма на тонну наберется!

Рот проповедника скривила безумная ярость.

– Мерзкий сброд! Грязные твари!

Чей-то голос ему ответил:

– Прекрати. Не обзывай их.

– Что?! – вновь заорал проповедник.

– Я ничем не лучше их. А ты – не лучше меня. Мы все суть одно и то же.

Внезапно до меня дошло, что это мой голос, и я подумал: «Господи Боже, Иисусе, да у тебя крыша едет, мальчик, мозги скоро из ушей потекут».

И я поспешил войти в первый же кинотеатр, даже не взглянув на афишу. В вестибюле купил себе шоколадку и пакетик попкорна со сливочным маслом (обеда и ужина у меня не было). Потом нашел местечко на балконе, и это была крупная ошибка, ведь именно на балконах круглосуточных кинематографов скитаются между рядами тени неутомимых искателей секса – побитые шалавы и старухи лет шестидесяти-семидесяти, готовые отсосать за доллар («А за пятьдесят центов?»), и мужики, предлагающие ту же услугу бесплатно, и другие мужики, порой весьма благопристойного вида, которые пристают к дремлющим в креслах пьянчугам.

Тут я увидел на экране Монтгомери Клифта и Элизабет Тейлор. «Американская трагедия» – этот фильм я смотрел по меньшей мере дважды. Не то чтобы шедевр, но все-таки очень неплохо, особенно финальная сцена, которая сейчас разворачивалась на экране: Клифт и Тейлор стояли рядышком, разделенные прутьями тюремной камеры – камеры смертников, ибо до казни Клифта оставалось несколько часов. Клифт в своей серой робе уже казался лирической тенью, а девятнадцатилетняя Тейлор была восхитительна и свежа, как ветка сирени после дождя. И печальна. Печальна. Настолько, что и Калигула бы расплакался, глядя на нее. Ну а я подавился пригоршней попкорна.

Фильм закончился, тут же включили следующий: «Красную реку», ковбойскую историю любви с Джоном Уэйном и опять-таки Монтгомери Клифтом в главных ролях. То была первая крупная роль Клифта в кино, после которой он сделался «звездой», – и у меня есть веская причина об этом помнить.

Помните Тернера Ботрайта – покойного и не слишком оплакиваемого редактора журнала, моего первого ментора (и заклятого врага), которого обдолбанный латинос лупил до тех пор, пока у бедного старичка не остановилось сердце и глаза не выскочили из орбит?