Услышанные молитвы. Вспоминая Рождество

Не знаю, чего я испугался больше: грома, ослепительных зигзагов молний, что исчертили небо, или родного отца. Той ночью, когда я улегся в кровать, за окном все еще лило. Я помолился и попросил Господа, чтобы он поскорей вернул меня обратно домой, к Соук. Как же мне было уснуть без ее поцелуя на ночь? Ясное дело, никак. Тогда я принялся гадать, что мне подарит Санта-Клаус. Вот бы получить ножик с перламутровой ручкой! И большую мозаику-головоломку. И ковбойскую шляпу, а к ней – настоящее лассо. И духовое ружье, чтобы стрелять по воробьям. (Несколько лет спустя, когда у меня появилось духовое ружье, я подстрелил пересмешника и виргинскую куропатку – по сей день помню свое раскаяние и горе; с тех пор я никого не убивал, а всех пойманных рыб бросал обратно в воду.) Еще мне хотелось коробку цветных карандашей. А больше всего, конечно, я мечтал о радио, но эта мечта не могла сбыться: среди моих знакомых не набралось бы и десяти обладателей радио. Не забывайте, в стране царила Великая депрессия, и в южных штатах дома с радио и холодильником были редкостью.

У моего отца было и то и другое. Казалось, у него было вообще все: автомобиль с откидным сиденьем вместо багажника, не говоря уже о хорошеньком розовом особняке во Французском квартале с коваными балконами и тайным внутренним двориком, где цвели цветы и журчал прохладный фонтан в виде русалки. Еще у него было полдюжины, а то и добрая дюжина подружек. Как и мать, отец не создал второй семьи, но у обоих имелись воздыхатели; в конце концов, по собственной воле или нет, они оба дошли до алтаря (отец дошел аж шесть раз).

Как вы понимаете, мужчина он был обаятельный и обаял немало людей – но только не меня. Мне ужасно не нравилось таскаться с ним по гостям: он вздумал показать меня всем знакомым – от банкира до цирюльника. И, разумеется, всем подружкам. А самое ужасное, он без конца меня обнимал, целовал, хвастался мною. Я сгорал со стыда. Нашел кем хвастаться! Я был обычным деревенским мальчишкой, верил в Христа и прилежно молился. Даже в Санта-Клауса верил. А дома, в Алабаме, я всюду, за исключением церкви, бегал босиком – и зимой и летом.

Адской пыткой было таскаться с ним по улицам Нового Орлеана в туго зашнурованных жарких, свинцовых ботинках! И кормили там ужасно; даже не знаю, что было хуже – ботинки или еда. Дома я привык к жареной курице, капусте, лимской фасоли, кукурузным лепешкам и прочим вкусностям. А новоорлеанские рестораны!.. Никогда не забуду, как мне в горло скользнула первая устрица – это был сущий кошмар. Лишь десятки лет спустя я отважился съесть вторую. От одной мысли о пряной и острой креольской кухне у меня начиналась изжога. Нет уж, сэр, увольте! Дайте мне лучше сухарей прямо из печки, молока прямо из-под коровы и домашней патоки прямо из ведра.

Мой бедный папа даже не догадывался, как мне плохо. Конечно, сам я не подавал виду и уж точно никогда не заикался об этом вслух, но дело-то было в другом: ему стоило больших трудов добиться от матери официального разрешения взять меня к себе на Рождество.

Помню, он спросил:

– Скажи честно, ты хочешь переехать в Новый Орлеан и жить тут со мной?

– Я не могу.

– Что значит «не могу»?

– Я скучаю по Соук. По Принцессе. Это наша собачка, рэт-терьер, такая забавная! Мы оба ее очень любим.

– А меня ты разве не любишь?

Я отвечал:

– Люблю.

По правде сказать, если не считать Соук, Принцессы, родственников и маминой фотографии на тумбочке у кровати, я толком и не знал, что такое любовь.

Впрочем, скоро узнал. За день до Рождества мы с папой гуляли по Канал-стрит, и я вдруг остановился как вкопанный: меня очаровал волшебный предмет в витрине магазина игрушек. То был большой самолет, зеленый с красным пропеллером – в него можно было забраться и ехать, крутя педали, как на велосипеде. Я почему-то не сомневался: если крутить их достаточно быстро, он поднимется в небо и полетит. Вот это был бы полет! Я прямо увидел родных, которые стояли внизу и, разинув рот, смотрели, как я летаю в облаках. Бывает же такое! Зеленый самолет! Я смеялся, смеялся и не мог остановиться. Это был мой первый поступок, от которого отец немного приободрился, хоть он и не понимал, с какой стати я так хохочу.

В ту ночь я молился, чтобы Санта-Клаус подарил мне самолет.

Отец уже купил елку, и мы с ним провели немало времени в магазине, выбирая для нее украшения. А потом я совершил ошибку. Поставил под елочку мамину фотографию. Увидев ее, отец сразу побелел и затрясся. Я не знал, что делать. Зато он знал: подошел к шкафчику и достал оттуда высокий стакан и бутылку. Я сразу понял, что это за бутылка, у моих алабамских дядюшек было таких немало. Во времена сухого закона все пили самогон. Отец налил себе полный стакан самогона и выпил его почти залпом. От этого, видимо, фотография мамы перестала существовать.