Услышать тебя...

— Ты можешь его, конечно, оставить… «для семей­ного альбома», как говорит дядя Костя.

— Этот рассказ будет опубликован, — сказал Сергей, чувствуя, как кровь приливает к щекам.

— Только не в альманахе, который я подписываю в печать.

Они посмотрели в глаза друг другу. До сих пор они ладили. Сергей уважал Дадонова за ум, прямоту, чест­ность. И Павел Петрович уважал Волкова за талант, не­зависимость, принципиальность, порядочность. И стоит ли их хорошее отношение друг к другу ставить под удар из-за одного рассказа? В этом споре они зашли так да­леко, что если один из них не уступит, то произойдет взрыв.

«Горячий мужик! — думал Дадонов. — Такой не пой­дет на попятный. Глаза как у разъярённого тигра! Сейчас заявит, что не будет вести альманах. А где я возьму еще такого опытного и добросовестного редак­тора-составителя?»

«Легче всего хлопнуть дверью и уйти, — размышлял Сергей Волков. — Но и убедить его я не в силах. Нельзя ссориться с Дадоновым. Областное издательство утвердило ответственным редактором альманаха Дадо­нова, а меня всего-навсего редактором-составителем. И, естественно, последнее слово всегда оставалось за Да­доновым. В конце концов он отвечает за альманах и вправе поступать, как находит нужным. И потом, Дадо­нов хороший человек и так много сделал для меня. Нет, нельзя с ним ссориться!»

Сергей на миг представил себе лицо Игоря Муравь­ева, когда он вернет ему рассказ. Игорь ничего не ска­жет, он толковый парень и все понимает. Возможно, даже и не упрекнёт ни в чем Сергея. Но уйдет обманутым, в одну минуту утратив веру в человеческую справедливость и, самое страшное, веру в себя! Знали бы молодые авторы, на что идут иногда редакторы, чтобы отстоять их произведения.

— Вы можете рассказ не печатать, это ваше право, — стараясь говорить спокойно, произнёс Сергей. — Но вы поступите несправедливо, и я больше не смогу вас ува­жать, как прежде.

Теперь у Дадонова порозовели скулы. Сидя на диване, он развязывал и снова завязывал тесёмки коричне­вой папки с рукописями. Резко поднялся, высокий, под­жарый, и пошел к двери. На пороге обернулся.

— Каким ты был, таким и остался, — с улыбкой произнес он, но улыбка получилась натянутой.

— А это плохо? — спросил Сергей. Не глядя на него, он водил пером по чистому листу бумаги.

— Не знаю, — сказал Дадонов и вышел.

А через томительный час — работа валилась из рук Сергея — зазвонил телефон, и Павел Петрович Дадонов сообщил, что ещё раз перечитал «Голубого оленя» и со­гласен, что рассказ хороший и его, пожалуй, можно пе­чатать. Нужно только концовку чуть-чуть изменить.

Сергей повесил трубку, выпрямился на стуле и облег­ченно вздохнул, будто сбросил с плеч огромную тяжесть. Этот час показался ему самым долгим за всю его жизнь.

Сергей вышел на балкон и, облокотившись о желез­ные перила, закурил. Лена посадила в деревянные ящи­ки цветы, и они густо разрослись. От перезимовавших цветов остались порыжевшие длинные метелки со съе­жившимися коричневыми листьями. Они негромко шур­шали на холодном ветру. Снег перестал идти, и кругом разлились лужи. Даже не верилось, что ещё утром было белым-бело, завывала метель. Из-за мокрых блестящих крыш — возле чердачных окон еще сохранились комки нерастаявшего снега — посверкивало заходящее солнце.

Она должна появиться на той стороне улицы, у глав­почтамта. Издали заметив его, улыбнется и помашет ру­кой, а бывает, о чем-то задумавшись, и не взглянет на балкон. Вот и сегодня она не подняла голову, не улыб­нулась и не помахала рукой. Тоненькая, в светлом плаще и косынке молодая женщина задумчиво шла по тротуа­ру. Каблуки ее высоких сапожек неторопливо постуки­вали.

Раздался звонок. Хотя у нее и был ключ, она всегда звонила. И звонок был длинный и радостный. Сергей открыл дверь, обнял Лену и поцеловал. Щеки у нее были прохладные и пахли весенней свежестью, глаза сияли.

— Ты опять колючий, — улыбнулась она. — Гово­рят, американцы утром и вечером меняют сорочки и бре­ются на дню два раза. Сорочки не обязательно так ча­сто менять, а бриться, милый, не мешало бы.

— Отпущу бороду, — сказал Сергей. — Никаких хло­пот.

— Теперь это модно. Под Хемингуэя.

— А если я облысею, ты меня бросишь?

Лена рассмеялась и взъерошила ему волосы.

— Тебе это пока не грозит.

— Лысеют ведь люди?

— Говорят, такое чаще всего случается с теми, кто изменяет своим женам.

— Это что, намёк? — нахмурился он. — Моя жена те­перь ты!

— Вернется Лиля, и ты как миленький прибежишь к ней.

— Я не пойму: ты ревнуешь или смеёшься надо мной?

— Я знаю тебя, Серёжа, — сказала она. — Лили нет, и ты сам не свой. Ведь думаешь о ней, хотя даже себе в этом не можешь признаться.

— Думаю, — сказал Сергей. — Ну и что же? Она мне не чужая! И потом, сын.

— В том-то и дело, мой дорогой! — невесело рассмея­лась она.

— Не будем об этом, — сказал Сергей. — А то мы по­ссоримся.