Услышать тебя...

— Когда гроза ударила, я в птичнике была, — стала рассказывать Лиза. — Сперва сверкнуло, аж глазам ста­ло больно, а потом громыхнуло так, что утки мои на пол повалились и глаза закрыли. Я и сама-то со страху в угол сунулась, думала, в птичник угодило. А в Елизаветинке, это в трёх километрах от нас, одна изба сго­рела. Молния прямо в дом ударила. Хорошо, что там никого не было. Пламя-то могло перекинуться и на дру­гие избы, но тут такой дождь полил.

— Какая гроза? — удивился Сергей.

— Третьего дня такое столпотворение было. Я страсть как грозы боюсь.

Никакой грозы Сергей не помнил. Видно, был хо­рош. Вот почему Дружок такой прибитый был: он тоже грозы боится. Как загрохочет гром, так заползает в са­мый дальний угол и только вздрагивает при каждом ударе. И никакая сила не выманит его оттуда. Пройдёт гроза, а пес ещё долго не вылезает из своего убежища, И потом весь день ходит смущенный и подавленный. Не помнил Сергей грозы с молнией. В это время в нём самом бушевала буря.

Глядя на статную, миловидную Лизу, Сергей испыты­вал раздражение. Зачем она пришла? Не нужно ему её молоко и она сама! Пускай убирается ко всем чертям! Но не мог же он бросить эти жестокие слова женщине, которая с такой хорошей улыбкой смотрит на него и вот угощает парным молоком. И потом, при чём здесь Лиза? Она, наверное, совсем из другого теста. И эта робкая уступка самому себе снова вызвала в душе Сер­гея смятение и растерянность. Он понимал, что больше, пожалуй, никогда не будет относиться к женщине, как раньше. После всего, что произошло, он в каждой жен­щине видел потенциального врага. Врага коварного, ко­торый в любой момент сможет нанести смертельный удар из-за угла, в спину! И вместе с тем Сергей отлично понимал, что его детская злость на всех женщин мира — ребячество. Наверное, родись он веком раньше, после всего пережитого ушёл бы в монастырь и стал примерным монахом.

Лиза каким-то особым женским чутьём догадалась, что происходит в душе Сергея. Улыбка исчезла с её полных губ. Молодая женщина бесшумно отделилась от дерева и приблизилась к Сергею. Совсем близко видел он её глаза с расширившимися в сумерках зрачками, ощущал приятный аромат чистого женского тела. Она даже шевельнула рукой, будто хотела прижать его го­лову к груди и потрогать волосы. И движение это было почти материнское.

— Чего запил-то? — негромко спросила она. — С горя иль с радости? Да и зачем ты сюда приехал? Молодой, красивый. Ох, не от хорошей жизни! Как звать-то тебя?

Сергей сказал.

— Жена ушла?

— Может быть, я от неё ушёл.

— Ох, нет, милый! Если бы ты от жены ушел, то не подался бы сюда, к нам на озеро. Миловался бы в го­роде с другой. Не похоже, что ты, Серёженька, чело­век-то плохой. Я плохих людей за версту чую. Чего жена ушла-то? Ох, зарылись у вас бабы в городе, ежели таких мужиков бросают! А у нас тут все мужчины наперечёт. Сивобородые, которым за пятьдесят давно, завидными женихами считаются. Небось удивляешься, почему я в город не подалась? Подружки мои давно по разным городам разбежались. Да и я была. В Арзамасе. А по­том, как муж мой запил, всё бросила — и работу хоро­шую, и квартиру с ванной — вот сюда, к родной матуш­ке. Сколько раз приезжал муж-то мой, звал назад, да только не поехала я. Не знаю, понимаете вы, мужики, это или нет, но жить с пьяницей — лучше под поезд! Чего только я не натерпелась, мамочка родная! Приеха­ла домой и неделю ревела, всё не верилось, что зажила по-человечески. Не придет ночью пьяный, зверь зверем, не изобьёт. А потом утром в ногах валяется, прощенья просит, да на кой оно мне, его прощенье? Уехала и ду­мать о нём забыла. И помнила-то, пока синяки на ру­ках не прошли. И дочку без него воспитаю. Пусть и не знает, кто у ней был отец. Люди осуждают меня, а я на­казала ему сюда больше не приезжать. Пусть ни мне, ни дочке и глаза не мозолит. Если бы приезжал чело­веком, а то уже с поезда приползает на карачках. Да он и дочки-то не видел — всё время глазищи налиты. Раз приехал — стерпела, а в другой раз, как нажрался само­гона да опять на меня с кулаками, схватила жердь да так сердечного отходила, что сам на другой день с рукой на перевязи на попутной подводе на станцию подался. Больше, слава богу, не заявляется.

— Суровая ты женщина, — сказал Сергей.

— С год как я тут. И ни в какой город не тянет. Я ведь совхозной птицефермой заведую. И ферма не ка­кая-нибудь захудалая — механизированная. В белом ха­лате разгуливаю. Пять тысяч уток на мне, не считая мо­лодняка. Да его не сосчитаешь! Каждую неделю из инку­батора привозят.

— И не скучно тебе тут? Вон какая видная да здо­ровая.

Лиза улыбнулась и снова прямо посмотрела Сергею в глаза.

— Чего ж врать-то? Бывает скучно. Не потому, что это не город. Скучно стало, как уехал Громов, что до тебя в этом доме жил.

— Вон оно что... — усмехнулся Сергей.