Усмешка тьмы

– Я побоялась рожать дома, – отвечает мама и смеется. – Ее уже снесли и настроили весь этот ужас.

– Отсюда недалеко, – говорит мой отец.

Облегчение волной прокатывается по моему телу. Что ж, я не сошел с ума и не стал жертвой какого-нибудь синдрома Манделы[17]. Когда автомобиль снова набирает скорость, Марк извивается в кресле, чтобы держать бунгало в поле зрения.

– Это что, Санта-Клаус? – взволнованно спрашивает он.

Наверное, кто-то решил принарядиться рождественским волшебником. Занавески раздвигаются, и некто массивный провожает взглядом наш экипаж. Лицо какое-то слишком уж упитанное – даже для более популярного образа христианского святого.

На мужчине всего лишь накладная борода. Из широкой улыбки не сочится белесоватая масса, из набивного белого лица не лезет вата. В следующий момент обитатель моего места рождения скрывается из виду, а мать говорит:

– Придется лечь спать, как только вернемся домой, а то он не заглянет к нам.

Я бы не сильно расстроился, если бы единственным рождественским подарком мне стал здоровый сон, а со странным мужчиной в накладной бороде предпочел бы и вовсе не встречаться. Чем больше расстояние между нами, тем лучше, и я вновь ощущаю тревогу, когда отец останавливается прямо на дороге.

– Разве мы не пойдем в нашу церковь? – спрашивает мать.

– У нас нет времени, Сандра. Подойдет и эта.

Она разочарованно фыркает, когда он тормозит возле простой часовенки, которую вполне можно охарактеризовать словами «бетонная палатка с крестиком наверху». В резных окошках из цветного стекла теплится свет. Мать хлопает в ладоши:

– Ой, еще как подойдет! Ты что, заранее это подстроил?

Поначалу я не понимаю, чего это она так резко сменила гнев на милость, а потом вижу, что на указателе написано «Церковь Святого Симона». Ну, Симон и Симон – особого повода веселиться нет, но даже отец позволяет себе улыбку.

– Побежали! – подзадоривает Марка моя мать. – Ты же не хочешь превратиться в тыкву?

Хоть я и понимаю, что она имеет в виду Золушку и ее полуночные метаморфозы, у меня все равно появляется мысль об ухмыляющихся хэллоуинских тыквах. Воображение распаляется и подсовывает мне следующий неаппетитный образ – голова Марка раздувается как тыква, его фирменная улыбочка расползается до соответствующих размеров.

Моя мать быстренько дохрамывает до открытой двери. Мы, всяк по-своему, нагоняем ее. Снаружи дверь украшена какими-то древними листовками, слишком пестрыми для церкви. Не успеваю я прочитать, что написано хоть на одной из них, мать подталкивает меня, и я буквально влетаю внутрь.

– Начинается! – шепотом сообщает она.

Две фигуры в монашеских одеждах – одна широкая, а другая раза в два поменьше, идут по проходу к алтарю, установленному в центре часовни. Скамьи по обеим сторонам прохода ломятся от паствы. Мать хлопает меня по плечу и указывает на задний ряд. Меня уже успели разок окропить, и я автоматически крещусь. Марк следует за мной по пятам, и вскоре мы рядком садимся на скамью, где кроме нас пристроилась еще одна полная женщина, скрывающая лицо платком. Взяв черные книжечки с выступов перед нами, мы обращаем лица к священнику, и тот произносит:

– Вот иду я к алтарю Божьему.

Мы на полночной мессе – мама решила таким образом приобщить Марка. В его возрасте и меня таскали по церквям, но большая часть этих впечатлений уже забылась – хотя при виде паствы, тянущейся к свету, словно в надежде изгнать собственную тьму, в памяти что-то зашевелилось. Разве божественная концепция не слишком сложное понятие для маленького ребенка? Но священник выступает живо – вот только, каким бы радостным ни было для него это празднество, неужели ему действительно нужно так широко улыбаться? Странно, раньше святые отцы казались смиреннее – какой-то современный подход? Выглядит на самом деле неприятно, словно святого отца охватило безумие. И его неутомимый голос, очень высокий, почти женский, только усиливает жуть. Я открываю молитвенник, надеясь, что воспоминания о церемонии отвлекут меня от этого зрелища.

Молитвенник отвлекает меня – но совсем не по той причине, на которую я рассчитывал. Книжечка выглядит очень старой – старше самой этой церкви. Возможно, мне все еще нужно оправиться от сдвига часовых поясов – мне кажется, будто чьи-то пауковатые каракули наползают на тяжелые готические буквы. Я не рискую присовокупить свой голос к голосу священника – мне чудится, что мой рот исторгнет слова столь же искаженные, сколь искаженным мне видится текст молитвенника. Я переворачиваю страницу и так сильно сжимаю челюсти, что рот и зубы сливаются в одну больную рану. Какой-то бред, если не что-то похуже, звучит у меня в голове – или источник еле уловимого бормотания где-то рядом со мной? Не могу судить, вторгается ли этот звук в мой череп извне или звучит прямо в нем, и если верно все же первое предположение, то кто из моих соседей повинен в этом? Я поглядываю в сторону Марка, но он читает молитву куда более спокойно, чем я.