Успех

— Да, иной раз он бывает занятен, — холодно отозвался Рейндль.

— Если болезнь доктора Кленка окажется затяжной, кого бы вы сочли наиболее желательным преемником?

С задумчивым, слегка скучающим видом Рейндль окинул взглядом комнату.

— Ну, скажем, председателя сената Мессершмидта, — лениво произнес он.

И, храня обычное свое бесстрастие, ушел. За его спиной продолжал звучать бодрый, самоуверенный голос Гартля, не знавшего, что его кандидатура отклонена раньше, чем он успел ее выдвинуть. А премьер-министр все с той же угодливой учтивостью продолжал смотреть вслед человеку, который стоял у руля управления, отверг кандидатуру Гартля и раздумывал, не помиловать ли Кюргера, запрятанного этим самым Гартлем в тюрьму, когда тот стал неудобен.

20 О смирении

В приемной доктора Бернайса сидела танцовщица Ольга Инсарова, тоненькая, слишком броско одетая женщина с кукольным личиком. Она листала захватанные ежемесячники, журналы с пестрыми иллюстрациями, медицинские журналы; ее взгляд на секунду задержался сперва на цветном схематическом изображении легких с сетью кровеносных сосудов, потом на портрете женщины в купальном костюме, держащей на поводке собаку. Инсаровой назначили прийти в четыре, но она ждала уже около часу, и, судя по всему, доктор должен был до нее принять еще двух пациентов. Она было совсем собралась уйти — ей действовала на нервы безличность приемной, тоскливая напряженность других пациентов. Но не ушла и в четвертый раз стала перелистывать все те же журналы.

В последнее время танцовщице Инсаровой очень нездоровилось. Но она плыла по воле волн, боялась показаться серьезному врачу. Друзья Инсаровой почти насильно заставили ее пойти к многоопытному мюнхенскому врачу, доктору Бернайсу.

Прежде доктор Бернайс был главным врачом городской больницы, считался самым авторитетным специалистом в своей области, внушал всем уважение, страх, любовь. Но он вел себя в высшей степени странно. Сажал истощенных недоеданием рабочих на диету, состоящую из устриц, икры, скобленого мяса высших сортов, ранних овощей, запрещал подавать им блюда, приготовленные на маргарине и прочих эрзацах. Сперва начальство сочло это шуткой и посмеялось. Но когда он с полной серьезностью повторил свои предписания десять, двадцать, сто раз, администрации пришлось вмешаться. В ответ на недоуменные вопросы начальства доктор Бернайс сослался на учебники, рекомендовавшие при данных заболеваниях именно такую диету, а также на своих коллег, которые предписывали ее богатым пациентам. Ему намекнули на предопределенные волей господней различия в имущественном положении, но он с видом простачка спокойно сказал, что эти проблемы касаются экономистов, политических деятелей, возможно, даже богословов, а долг врача — исследовать больного, не прикрытого ни одеждой, ни бумажником. И так как он твердо стоял на своем, пришлось предложить ему подать в отставку. Впрочем, несмотря на эту историю, возмутительную с точки зрения власть имущих, и грубоватые повадки, он пользовался отличной репутацией в кругах «большеголовых» и имел обширную практику.

Задав несколько вопросов танцовщице, доктор Бернайс учтиво, но деловито и без обиняков сказал, что недуг принял серьезную форму и ей необходимо поскорей уехать в туберкулезный санаторий. Инсарова медленно оделась, медленно побрела по залитой солнцем улице; щеки у нее ввалились, мысли путались, ноги прилипали к тротуару. Ею владело какое-то сладостное оцепенение, она словно радовалась тому, что, должно быть, скоро умрет и может наконец спокойно плыть по течению.

В театре во время репетиций она была мягка и смиреннопечальна. Загадочно повторяла: «Если бы вы знали…» — и умолкала, не отвечая на расспросы. Пфаундлер требовал, чтобы она перестала кривляться, спрашивал, что за дурь на нее нашла. Он снова стал придираться к ней, так как уже не было сом пений, что Кленк вышел из игры. Инсарова продолжала отмалчиваться, со всем смирялась, никому не рассказывала о своей болезни.

Но с Кленком она все же решила поговорить. Снова пришла к нему, и снова ей отказали в приеме. На этот раз Инсарова не возмутилась, молча снесла отказ. Судьба наносит ей удар за ударом — что ж, чем хуже, тем лучше. На все у нее был один ответ — тихая, смиренная улыбка, которая ее очень красила. Однажды она написала Кленку письмо, в котором обстоятельно рассказала о смерти детеныша орангутанга в зоологическом саду, — его в порыве нежности задушила собственная мамаша. Как только солнце начинало клониться к закату, Инсарова, что ни день, отправлялась в зоологический сад и от души привязалась к прелестному маленькому страшилищу. У обезьяненка было сломано пять ребер. В приписке она сообщала, что доктор Бернайс признал у нее запущенный костный туберкулез.