Успех

Кленк лежал в постели уже четвертую неделю, ослабевший, в каком-то смутном оцепенении. Он выгнал многоопытного доктора Бернайса, так ему опротивела лаконичная деловитость врача. Но г-жа Кленк только тогда успокоилась, когда этот антипатичный человек снова стал лечить ее мужа. Врач без лишних слов предписал прежнюю диету. Доктор Бернайс был убежден, хотя и не говорил этого, что болезнь Кленка затягивается из-за его неукротимого нрава. Кленк непрерывно терзался. Он отлично видел, какие интриги плетутся против него, но был бессилен бороться. Это же надо — такое дьявольское невезение: валяться в постели, утратив подвижность тела и сохранив ясность ума, меж тем как эти безмозглые тупицы уничтожают все, им созданное, поливают его помоями, оттесняют от власти. Все торопятся выкинуть его на свалку. Старик Бихлер знает, что означает уход Кленка и какая это потеря для баварской политики, но и он хочет избавиться от министра юстиции, потому что тот оказался недостаточно ручным. Маттеи просто ревнует к нему эту тварь Инсарову. Может взять ее себе со всеми потрохами, похотливый козел! У каждого свои основания — и у Гартля, и у Тони Ридлера, и у прочих. Взять хотя бы принца Максимилиана — Кленк не угодничал перед ним, вот и впал в немилость. Он, само собой, монархист и ничего не имеет против кронпринца, но в первую очередь — он сторонник реальной политики, а пока и думать не приходится о восстановлении Виттельсбахов на троне. Но главное было в том, что, со свойственной всем баварцам демократической спесью, а также склонностью дразнить людей, Кленк при каждой встрече с кронпринцем не отказывал себе в удовольствии дать тому понять, что теперь у власти стоит не Максимилиан, а он, Кленк. Слишком у него увесистые кулаки и буйные мозги. Поэтому он и встал всем поперек горла, и они из кожи вон лезут, чтобы избавиться от него.

Неделю назад он сказал себе, что, если еще через неделю не сможет прийти в свой министерский кабинет, у его врагов окажется чересчур много преимуществ и они съедят его. И вот эта неделя прошла. Сердцем он, пожалуй, еще надеялся, головой — нет.

А когда, беспомощно распростертый в постели, перестал надеяться и сердцем, им овладела неистовая ярость. Он никого не подпускал к себе, три дня ни с кем не разговаривал. Все время стонал, рычал, вопил таким страшным голосом, что жена холодела от страха.

На четвертый день его навестил доктор Франц Флаухер. К полному изумлению г-жи Кленк, он принял министра просвещения и вероисповеданий. Тот привел с собою таксу, был исполнен торжественной и благочестивой кротости. Не расположенный подыгрывать ему, Кленк сразу перешел на деловой тон, сказал, что не имеет понятия, каково положение дел, с невинным видом осведомился у коллеги, кто сейчас первая скрипка в министерстве юстиции. Флаухер прикинулся, будто не понимает вопроса, попытался перевести разговор на другое. Видимо, Гартль, не сдавался Кленк. Оттягивая пальцем воротничок, Флаухер выдавил из себя, что нет, по его впечатлению, это Мессершмидт.

Кленк расхохотался. Хохотал, хотя от хохота сотрясались его внутренности и усиливалась боль. Хохотал долго — выходит, Гартлю все-таки не удалось вылезти вперед.

Сбитый с толку, но по-прежнему благочестиво кроткий Флаухер пробормотал, что не следовало бы коллеге Кленку так безбожно смеяться. Судьба шлет нам испытания, дабы человек подумал о своей душе и раскаялся. Во всяком случае, такие чувства волновали его, когда дважды в жизни он долго и тяжко болел. Сперва Кленк не прерывал Флаухера, но когда тот в третий раз упомянул о смирении, сказал негромко, но отчетливо:

— Знаете что, Флаухер, вы довольно скоро станете премьер-министром и будете тогда лизать мне задницу.

Затем повернулся лицом к стене, так что министру просвещения и вероисповеданий ничего не осталось, как удалиться в сопровождении таксы Вальдман, покачивая головой и сокрушаясь при виде такой гордыни и приверженности к низменным удовольствиям.

21 Господин Гесрейтер ужинает в Берлине

Господин Гесрейтер с наслаждением вдохнул воздух мюнхенского Центрального вокзала. Право, даже дым и копоть пахли здесь лучше, чем во всем остальном мире. Сдав вещи на хранение, он вышел на площадь. Трость с набалдашником из слоновой кости звонко и весело застучала по мостовой. Он был в пальто, другое, не уместившееся в чемодан, перекинул через руку. Г-н Гесрейтер не стал вызывать на вокзал своего шофера с машиной: ему казалось забавнее вернуться домой вот так — в ярко-голубом вагоне городского трамвая. Он полной грудью дышал воздухом Баварского плоскогорья, одобрительно смотрел на круглоголовых мюнхенцев, одобрительно прислушивался к характерному диалекту кондуктора. Нарочито слегка толкнул соседа, только чтобы сказать: «Извиняйте, господин хороший».