Успех

Признает ли доктор Крюгер, что он и его дама принимали участие в той сомнительной вечеринке на Виденмайерштрассе? Да, признает. С помощью замысловатых аргументов обвинение силилось доказать, что непристойная атмосфера, царившая на том вечере, делает вдвойне правдоподобным факт, о котором под присягой рассказал на суде шофер, иными словами подтверждает то, что доктор Крюгер поднялся вместе со своей дамой в ее квартиру. Прокурор потребовал в дальнейшем вести заседание при закрытых дверях ввиду опасности, которой подвергается общественная нравственность. Доктору Гейеру, правда, удалось парировать этот выпад, прежде всего благодаря тому, что председатель суда боялся потерять расположение публики, выразившей недовольство подобным предложением. И тогда тут же, на открытом заседании, публике было красочно представлено, что происходило на вечеринке: диванные подушки валялись на полу, свет был притушен, что создавало соответствующую атмосферу, а танцы отличались чувственностью и бесстыдством. На это доктор Гейер заметил, что, если б вечеринка была столь завлекательной, Крюгер вряд ли ушел бы так рано. Однако прокурор нашел ловкое возражение: именно благодаря порочной атмосфере того вечера доктору Крюгеру захотелось как можно скорее остаться наедине со своей дамой. Председатель суда держал себя со свидетелями мягко, дружелюбно и умудрялся выуживать у каждого из них все новые подробности того вечера: безобидные сами по себе, они в интерпретации прокурора приобретали весьма сомнительную окраску. Присутствовали ли на том вечере лица обоего пола? А не лежали ли гости на разбросанных по квартире диванных подушках? Не подавались ли там возбуждающие кушанья, немецкая икра, например?

Подверглась допросу и устроительница вечеринки. Верно ли, что она пригласила к себе в тот вечер двух мужчин, с которыми прежде состояла в связи? И не танцевала ли она и с тем, и с другим? Не оказала ли она сопротивления полицейским, этим представителям власти, не вступила ли с ними в драку? Дама была крупная, пышнотелая, с красивым полным лицом. В зале суда было душно; свидетельница страдала от жары, нервничала, и ее показания были опрометчивы и истеричны. В публике она вызывала смех и то пренебрежительное расположение, с каким мюнхенцы относятся к своим, местным шлюхам. На суде выяснилось, что она отнюдь не вступала с полицейскими в драку, а всего лишь, не оборачиваясь, ударила веером по руке одного из них, когда тот схватил ее сзади за плечо. И осуждена она была не за сопротивление властям, а только за нарушение правил расходования угля и электроэнергии, так как, вопреки этим правилам, свет у нее горел не в одной, а сразу в нескольких комнатах. Однако, если к факту избиения какого-то чужака шофером Ратценбергером публика отнеслась благодушно-одобрительно, то, услышав об ударе веером, сидевшие в зале стали многозначительно переглядываться и покачивать головой. Во всяком случае, все вновь убедились в том, как гнусно ведут себя эти чужаки. Публика получила полное удовольствие. В зале царило приятное возбуждение, и все готовы были даже признать, что налицо — «смягчающие вину обстоятельства».

Несмотря на все искусство доктора Гейера, суд добился того, что теперь все в зале поверили в виновность Крюгера.

Когда тем же вечером в кабачке «Гайсгартен» шофер Ратценбергер, восседая с приятелями за неизменным столиком, носившим название «Здесь не скупятся», праздновал свое выступление на суде, все завсегдатаи выражали ему почтительное восхищение. Даже родне, всегда считавшей его негодяем и бездельником, он в тот вечер казался молодчагой, а жена, которая прежде не раз после побоев жаловалась на него в полицию и прекрасно знала, что он и женился-то на ней только ради таксомотора и не чает, как бы от нее избавиться, сейчас была прямо-таки влюблена в своего Ратци.

Однако восторженнее всех внимал Ксаверу Ратценбергеру его старший сын Людвиг, красивый, рослый малый. Он благоговейно впитывал в себя каждое слово, которое отец неторопливо и самодовольно цедил, облизывая обвислые, влажные от пивной пены усы. Мать с ее вечным нытьем Людвиг и раньше ни во что не ставил. Даже когда, еще совсем маленьким, он вместе с сестренкой нес за матерью шлейф ее подвенечного платья, даже в тот торжественный для нее день изрядно запоздавшего бракосочетания, он испытывал к этой истеричке нечто похожее на презрение. А вот отец всегда, при любых обстоятельствах, оставался для него воплощением силы.