Успех

Да-а, против него однажды было возбуждено дело о лишении водительских прав: из-за той истории, когда он будто бы избил пассажира. Но ведь дело-то было прекращено. Показания того гнусного типа, чужака, которому просто не хотелось платить за такси, не подтвердились.

Лицо Гейера мгновенно залилось краской. Он повел наступление еще настойчивее. Его тонкокожие, узкие руки спокойно лежали на столе (но каких это ему стоило усилий!), а резкий, высокий голос неотвратимо и безжалостно преследовал свидетеля. Доктор Гейер хотел выявить связь между нынешними показаниями шофера и тем делом о лишении водительских прав. Он стремился доказать, что дело было прекращено только потому, что представилась возможность использовать показания Ратценбергера для привлечения Крюгера к суду. Он задавал внешне безобидные вопросы и, словно охотник, подкрадывался все ближе и ближе. Но тут Ратценбергер обратил молящий о помощи взгляд на председателя суда. — и не зря: доктор Гартль сразу вмешался, и сразу же перед Гейером выросла глухая стена. Суду так и не стало известно, что Ратценбергер вначале давал весьма туманные показания, что затем ему пригрозили лишением водительских прав, а потом пообещали их оставить, и так до тех пор, пока он не утвердился в своих показаниях. Никто так и не узнал про нити, которые вели от полиции к судебным властям и от судебных властей к министерству просвещения и вероисповеданий. Здесь все было туманно, неопределенно, расплывчато. И все-таки пьедестал, на который водрузили свидетеля Ратценбергера, покачнулся. Но с помощью председателя суда он кое-как удержался на нем, пошутив с грубым юмором, что, возможно, он разок-другой и обошелся нелюбезно с кем-нибудь из пассажиров, но спросите кого угодно — любой шофер в городе лучше ведет машину, когда в брюхе у него булькает кружки две пива. С тем его и отпустили. Он удалился, глубоко убежденный, что честно, по совести выполнил свои обязанности свидетеля, унося с собой симпатии многих, непоколебимую надежду на дальнейшие чаевые и полную уверенность, что, если впредь какой-нибудь болван из числа пассажиров и обвинит его в рукоприкладстве, прав у него никто уже больше не отберет.

Затем суд стал выяснять, что происходило на вечеринке, предшествовавшей той поездке в машине. Одна дама родом из Вены в конце войны пригласила к себе человек тридцать гостей. Квартира была скромная и обставлена без всяких претензий, гости пили, танцевали. Но жильцы из квартиры этажом ниже, по каким-то причинам враждебно настроенные к даме из Вены, вызвали полицию. Пить и веселиться во время войны считалось неприличным, и полиция подвергла всех гостей строгой проверке. Лица призывного возраста, даже имевшие броню, либо признанные ранее непригодными к строевой службе, если только у лих не нашлось влиятельных друзей, были отправлены на фронт.

Так как хозяйка дома, устроившая вечеринку, была близка к депутатам левых оппозиционных партий, власти постарались по мере сил раздуть эту историю. Вполне невинные танцы мгновенно превратились в непристойную, разнузданную оргию, из уст в уста передавались живописные подробности о творившихся там безобразиях. Дама была выслана из Баварии. У нее был ребенок от одного весьма почтенного человека, умершего два года тому назад. Теперь родственники этого человека пытались лишить ее, как морально неблагонадежную, права опеки над ребенком. Мюнхенские обыватели с плотоядной улыбкой без устали смаковали пикантные подробности вечеринки. Они с негодованием, но при этом весьма увлеченно и входя во все подробности, обменивались впечатлениями о моральном падении «чужаков», — этим словом в Мюнхене называли всех, кто своим внешним видом, образом жизни или талантом не укладывался в филистерские мерки.