Успех

Они лежали на лесистом склоне, под ними были коричнево-красные листья, внизу наискосок — озеро, над ними — пронизанное светом небо. Осень на Баварском плоскогорье была неизъяснимо прекрасна, один день следовал за другим, ясный и блистающий. Они купались в прозрачных волнах огромного озера, вылезали из прохладной воды, разминали руки и ноги, стараясь согреться, нежились в теплых лучах солнца. Сидели в большом фруктовом саду за красиво накрытым столом, глядя то на деревню, широко раскинувшуюся на другом берегу, то на юг, где тонко и остро выступали на фоне неба горные зубцы. Всего час езды в машине на северо-восток — и вот он, Мюнхен, с его семисоттысячным населением, занятым сейчас только одной мыслью — как бы раздобыть хоть немного еды и одежды на деньги, которые каждый день и каждый час все больше обесценивались. Потому что доллар уже стоил тысячу шестьсот шестьдесят пять марок, за центнер картошки запрашивали тысячу сто марок, за самое дрянное зимнее пальто — не меньше тысячи двухсот семидесяти марок. К тому же цены так фантастически не соответствовали одна другой, что голова шла кругом. Можно было за недорогую плату снять квартиру, за баснословно дешевую цену проехать по железной дороге шестьсот пятьдесят три километра от Мюнхена до Берлина, но восемь фунтов яблок стоили столько же, сколько эта поездка, а пятнадцать — не меньше, чем трехмесячная плата за трехкомнатную квартиру. И, валяясь на берегу тихого озера, как было представить себе, что всего в часе езды люди вырывают друг у друга из рук газеты и, лихорадочно впиваясь в них, стараются высчитать, какой цифрой выражается в эту минуту их состояние?

Иоганна и Жак Тюверлен плохо представляли себе это. Сразу после премьеры обозрения Тюверлен предложил Иоганне провести с ним осень на лоне природы, и она тут же согласилась. Не спрашивая, куда он повезет ее, села к нему в машину, и вот они на берегу прозрачного, тихого Аммерзее. Вместе с злополучным обозрением для Тюверлена словно бы кончилась и полоса невезения. Одна из его книг неожиданно имела успех за границей, принесла гонорар в иностранной, валюте, а в Германии, при царившей там инфляции, это означало много месяцев безбедного существования.

Города лихорадило, а они вдвоем, уйдя в свою скорлупу, мирно жили день за днем. Они сняли скромный, но поместительный дом — виллу «Озерный уголок», которая привлекла Тюверлена уютностью названия. У них был свой собственный кусочек берега, купальня, лодка, большой фруктовый сад. После тягостной работы в пфаундлеровском театре Тюверлен с радостью, с наслаждением засел за радиопьесу «Страшный суд». Разыскивал материалы, собирал их, накапливал. Иоганну тоже засадил за работу, не щадил ни ее, ни себя. Увлеченно и педантично прочитывал тома писем, газеты, документы, бросающие свет и на отдельных людей, и на культуру эпохи. Вникал в так называемую действительность, в свидетельства очевидцев, во все, в чем эта действительность проявлялась. Разве для получения ничтожного количества радия не приходится тратить целые горы сырья? Вот и он, чтобы извлечь хоть немного истинной реальности, должен дистиллировать бесконечное количество сырой, неочищенной действительности.

К полному недоумению Иоганны, Тюверлен использовал лишь крохи материала, более того, иной раз совершенно его переиначивал. Она даже сердилась на него из-за этого. Зачем, спрашивала она, так менять подробности, известные всему свету, что они начинают выглядеть досадными промахами? Зачем он заставляет своих персонажей слушать радио, хотя они живут в годы, когда радио еще не вошло в быт? Зачем, отлично зная в лицо министра юстиции Кленка, он заменяет его выдуманным министром Преннингером? Весело щурясь, Тюверлен вглядывался в силуэты далеких гор.

— Видишь «Коричневую стену»? — спросил он.

— Конечно, — ответила Иоганна.

— А «Девять зубцов»?

— Их отсюда не видно, — удивленно возразила она.

— Но если проехать еще сорок километров, ты сможешь их сфотографировать. А «Коричневая стена» скроется из виду. Я не хочу фотографировать подробности того или другого года, а хочу нарисовать картину целого десятилетия. Потому и меняю подробности, которые сегодня вполне правдивы, но с расстояния пятидесяти или даже двадцати лет покажутся выдуманными. Историческая правда глубоко отлична от нотариально заверенной действительности. Возможно, через двадцать лет радио будет казаться реальной и необходимой подробностью нашего десятилетия, хотя в году таком-то оно еще не вошло в быт. Теперь тебе понятно, почему я действительно существующего министра Кленка заменил выдуманным министром Преннингером?

— Нет, — сказала Иоганна.