Успех

Бывший баварский министр юстиции Кленк стоял в одиночестве, прислонившись к буфету, и смотрел на веселую толпу гостей, собиравшихся у главы рейхстага на «пивной вечер». С момента своей отставки он как-то яснее стал понимать людей и ход событий, город Берлин и город Мюнхен. Раньше, когда Берлин заявлял, что Бавария — тяжкое бремя для всей Германии, что она вредит стране, задерживая ее развитие и нанося ущерб престижу, он считал это вздорной брехней, цель которой — подорвать кредит южной соперницы. Теперь, к великому своему огорчению, ему пришлось признать: для Берлина Бавария действительно отсталый и упрямый ребенок, которого приходится волоком тащить по трудной и чреватой опасностями дороге.

Прислонившись к буфету, он машинально, одну за другой, ел булочки. Правильно ли он поступил, сразу после отставки связавшись с «истинными германцами»? Все были поражены, что человек такого масштаба докатился до роли агента этих «патриотов». Чего они стоят, он, разумеется, знал не хуже спесивых берлинцев. Вдохновленный свыше Руперт Кутцнер был отнюдь не Орлеанской девственницей. Превосходный организатор, отличный барабанщик, но от рождения законченный осел. Другой светоч «патриотов», генерал Феземан, тронулся, потерпев поражение на войне. Вот уже восемь лет, считая с начала войны, в грандиозной европейской трагедии «истинные германцы» выступают в качестве комических персонажей. Все это очевидно, как суп с клецками. И вместе с тем патриотическое движение привлекало его даже тогда, когда он боролся с ним, а по многолетнему опыту он знал, что в политике куда полезнее следовать не разуму, а чутью.

Но, так или иначе, до чего это приятно — не нести никакой ответственности. Сейчас он такой полновластный диктатор, как никогда в жизни. Когда Кленк соглашается показаться на люди вместе с Кутцнером, тот млеет от удовольствия. При всех своих властолюбивых замашках, генерал Феземан, поворчав немного для порядка, делает все, что предлагает бывший министр юстиции. Омерзительный Тони Ридлер сведен к нулю, ничтожен и жалок. Как же не порадоваться этому. Но всего приятнее наблюдать за бывшими коллегами, за животным страхом, охватившим их, когда он присоединился к «патриотам». Они спихнули его, говнюки, подлое отродье. «Пусть их заживо сгниют!» — вспомнил он старинное проклятие своих земляков, и в его ушах зазвучали такты из увертюры, сочиненной некогда великим немецким композитором к великой трагедии^{35}, — странно волнующие, перемежающиеся паузами глухие удары литавр. Он уже давно не слышал этой музыки, не вспоминал о ней. Но в эти последние недели она всегда была в нем. Роковые удары литавр, достойная интродукция к трагедии, герой которой, полководец Древнего Рима, одаренный великим талантом и еще более великим высокомерием, свергнут народом и по собственной воле, разгневанный, уходит в изгнание, откуда шлет проклятия отчизне.

Он сунул в рот пятую булочку, поглядел на толпу в зале. Эти людишки думают, что он корчит из себя оскорбленную невинность, этакого баварского Катилину^{36}: мол, порядочные люди отвернулись от него, вот он и свел компанию с подонками, с тупицами и поджигателями. Может, и впрямь то, что его принудили связаться с подонками, повредит Баварии, которую он так любит. А может, если он приложит к этому делу свои немалые силы, все обернется к лучшему и даже тупость пойдет стране во благо.

И все равно он черт знает как сглупил, когда влез в эту историю. Теперь ради какого-то Кутцнера ему приходится обивать пороги у северногерманских промышленников. Гоже ли такому человеку, как он, лизать зады всякой швали? Не разумнее ли закатиться месяца на три в Берхтольдсцель, охотиться сутками напролет, прочесть парочку хороших книг? Да и невредно заняться своим драгоценным отпрыском, Симоном, пареньком.

Отто Кленк вдруг оживился и деловой походкой, словно спешил сообщить кому-то весть первостепенной важности, направился в другой конец зала. Там, забившись в угол, одиноко сидел погруженный в себя, сумрачный, небрежно одетый человек. Он вздрогнул, увидев гиганта Кленка, потом тоже оживился и из-под прикрытия очков с толстыми стеклами впился в него умными, настороженными, проницательными глазами.

Массивный Кленк уселся рядом с хрупким доктором Гейером, который даже и не старался скрыть волнение, перебирал пальцами, нервно моргал. Кленк заговорил вполне миролюбиво. Как понравился господину депутату Берлин? Доволен ли он, что перебрался сюда? Он, Кленк, ожидал, что доктор Гейер будет куда резче нападать на баварскую юстицию.

Кленк наступил на больную мозоль. Доктор Гейер стал в Берлине на удивление беззуб. Его выступления на пленумах рейхстага и в комиссиях были совершенно бесцветны. Знаменитый адвокат оказался пустышкой. Едва он уехал из Мюнхена, его словно разбил паралич. Все его выступления были вымучены, монотонны, неубедительны.