Успех

Адвокат внимательно смотрел на врага. Тот бодрился, но выглядел неважно. Куртка на нем болталась, черты крупного худого лица стали еще резче. Адвокат отмечал про себя мельчайшие следы перенесенного Кленком недуга. С чувством далеко не простым. Его ошеломило известие, что Кленк вступил в организацию «патриотов». Кленк отнюдь не глуп, Кленк любит Баварию. Как же, должно быть, выбили этого человека из седла болезнь и отставка, если он предал интересы родины и стал некоронованным королем этой смехотворной партии. Доктор Гейер страдал от мысли, что сидевший напротив него враг так сдал.

Кленк думал иначе. Весь день он никак не мог побороть какой-то отвратительной подавленности. Он всегда был уверен в себе, а сейчас в этом проклятом здравомыслящем Берлине вдруг с горечью почувствовал, до чего непочтенно-сомнителен его нынешний путаный политический курс. Не так уж приятно ходить деревенским, баварским дурачком среди берлинских мудрецов. И стоило мучительного напряжения напускать на себя при этом самоуверенное благодушие. Но этого человека он знал вдоль и поперек и сразу овладел собой. Вот он сидит перед ним, его враг. Пусть он сейчас вошел в силу, но внутренне ничтожен и слаб, и вполне естественно противопоставить его взглядам свои собственные.

— Известно ли вам, доктор Гейер, — заговорил он, — что в Мюнхене все жалеют о вашем отъезде? С такими пешками, как эти господа Грунер и Винингер, и схватываться неинтересно. На них и дунуть не успеешь, как они и с копыт долой. Жаль, жаль, что мы вас потеряли.

Адвокату и самому было жаль. Он тосковал по проклятому городу. Не только потому, что там остался мальчик, что там остался Кленк, враг; с тех пор как он переехал в Берлин, ему стало не хватать и многого другого. С какой радостью он проводил бы воскресные дни в том самом «Тирольском кабачке», где когда-то сидел среди врагов и друзей, испытывая только неудовольствие! Что поделаешь, человек легко привыкает ко всему, даже к тому, что претит.

Он давно уже мечтал о встрече с Кленком, обдумывая, что ему скажет, чем уязвит. Но когда адвокат оказался лицом к лицу с поверженным врагом, язык прилип у него к гортани. Ответы его звучали вяло. Найдутся люди, которые заменят его. С тех пор как в Мюнхене орудует господин Кутцнер, от приезжих, вероятно, отбоя нет. Всякая гнусь, которой больше нигде нет места, устремляется в Мюнхен, рассчитывая на тупоумие баварцев. Сорняки, отовсюду выкорчеванные, приживаются на берегах Изара. Еще бы! Баварская земля хорошо унавожена.

Кленк подумал о генерале Феземане и решил, что в словах адвоката есть доля истины. И еще он подумал, что тот говорит без всякого подъема и вообще, судя по всему, не в лучшей форме. Но вслух этого не сказал. Зато, свергнутый с былой высоты, мгновенно нащупал единственное уязвимое место противника. Начал Кленк с того, что вот как они нынче мирно беседуют. Очень отрадно, когда при совершенно разных политических платформах люди доброжелательны друг к другу. Теперь он частное лицо, старается спокойно разобраться в политике, и ему нередко случается беседовать у «патриотов» с молодым человеком, близким, насколько он знает, депутату Гейеру. Так что, как всегда, круг замкнулся.

Когда Кленк произнес эти слова, сердце доктора Гейера сжалось, подступило к горлу. Значит, удар опять нанесен оттуда. Значит, теперь они объединились против него — его враг и мальчик. И все равно ему хотелось задать Кленку нелепый вопрос — как обстоят дела у мальчика. Но он не позволил себе этого, как не позволил себе унизить противника намеком на его падение. Не спрашивал, не уязвлял. Просто смотрел на Кленка и видел, что тот продолжает говорить. А когда до адвоката снова начал доходить смысл слов, понял, что Кленк говорит не столько для него, сколько для себя. Говорил он о детях, о сыновьях. О том, что проблемы наследственности — зыбкая почва, что и наука не дает никакой твердой опоры. Зато, с точки зрения чувства, тут все проще простого. Человек хочет себя продолжить, не может смириться с тем, что когда-нибудь его не станет. Потому-то мы и видим в детях самих себя, потому и хотим, чтобы они были нашим образом и подобием. Приблизив крупное, жесткое лицо к тонкому, нервному лицу адвоката, понизив до шепота густой бас, он доверительно сказал, что, как ни удивительно, этот юноша, Эрих Борнхаак, считается самым рьяным из «патриотов». Но сказал это не как враг и тут же заговорил о собственном сыне, о Симоне, о своем пареньке, который тоже порядочное дрянцо. И все-таки хорошо, что он существует на свете.

Почти сразу после этого Кленк встал и начал прощаться.

Перед самым уходом благожелательно сказал:

— А знаете, доктор Гейер, пробудь я на своем посту еще хоть неделю, я амнистировал бы вашего пресловутого доктора Крюгера.