Успех

Пока происходили эти события, голая камера Мартина Крюгера не менялась, зато он сам переменился. Сперва он бушевал, потом надолго притих, ушел в себя, как бы уснул, потом воскрес, начал неистово работать, а теперь обрел стойкость и упорство. У него бывали сердечные припадки, но, в общем, он чувствовал себя сносно. Он привык к тому, что еда всегда была одного и того же вкуса — она состояла главным образом из сушеных овощей, гороха, бобов, чечевицы, крупы, картошки, однообразная, плохо приготовленная, тошнотворно отдающая содой. Чистоплотный брезгливец, он перестал замечать, что его обступила и облепила грязь, что белая параша воняет, что тюремный воздух тяжел и омерзителен. Этим его уже нельзя было раздавить, к этому он уже приноровился. Чтобы не распуститься, изобрел сложную систему гимнастики. Нет, Крюгер не пал духом.

Быстро, одну за другой, Фертч отнял у него все былые льготы. Письма он снова получал только раз в три месяца. Свидания ему запретили. Во время прогулок среди шести деревьев больше не с кем было поговорить — Леонгард Ренкмайер куда-то исчез. Уже никто не называл Крюгера господином доктором. Вместо того чтобы писать о мятежнике Гойе, он клеил кульки, теребил пеньку, ставил заплаты на мешки, от которых так смердило, что выворачивало внутренности. Крюгера полностью изолировали от внешнего мира: даже когда его брил тюремный парикмахер, тоже арестант, рядом торчали двое надзирателей и следили, чтобы они не перемолвились хотя бы двумя словами. Но Крюгер стал изворотлив, он перестукивался с другими заключенными, находил множество способов поддерживать с ними связь.

Никакие провокации Фертча не действовали на него. Как тот ни старался его унизить, он не позволял себе ни единого жеста, который мог бы повлечь за собой наказание. Подавлял вспышки гнева, терпел до той минуты, когда оставался в камере наедине с собой.

Иногда во время прогулки Мартин замечал, что из окон коридора на него глазеют женщины. Человек с кроличьей мордочкой, уже не стесняясь, показывал женам своих приятелей арестанта, получившего такую громкую известность. Он демонстрировал его, как сторож в зоологическом саду — диковинного зверя. Мартина Крюгера это не оскорбляло. Он давно махнул рукой на чувство собственного достоинства. Просто глядел на существа в окне. У них были груди, бедра, женские тела. Он много месяцев не видел женщин.

Всего тяжелее давалось Крюгеру плотское воздержание. Он знал, что и в других камерах неумолчно кричит похоть, что ее нисколько не умеряет сода, которую добавляли во всякую еду. Арестанты даже перестукивались почти всегда о том, что так или иначе было связано с полом. Чего только они не изобретали, чтобы хоть немного усмирить вожделение. Из носовых платков, из суконных лоскутьев мастерили подобия женщин. Кто был поискуснее, тот из теста, сала, волос изготовлял всякие непотребства, продавал их. Мартину Крюгеру бесконечно долгими ночами виделись все те же сладострастные видения. Перед ним возникал автопортрет умершей девушки, Анны Элизабет Гайдер. Какой же он был осел, что не сошелся с ней! Он вспоминал Гойю, «Маху обнаженную», «Маху одетую». Однажды из поселка Одельсберг до него донеслась еле слышная музыка — далекие звуки граммофона или, быть может, радиопередачи, — и Крюгеру показалось, что он узнает ту старинную песенку, которую тихонько, почти не разжимая губ, напевала Иоганна. Он с нестерпимой силой захотел ее. Начал сравнивать тело Иоганны с телом на автопортрете Гайдер. Воспоминания о махах испанца переплетались с воспоминаниями об Иоганне. Крегер кусал себе пальцы, колени. Сходил с ума от желания почувствовать ее живую рядом с собой.

Лежа ночью на койке, он видел на потолке камеры четкую тень зарешеченного окна — ее отбрасывал висевший снаружи электрический фонарь. Крюгер сохранил привычку почерком Гойи чертить в воздухе слова и короткие фразы. На теневой решетке он выводил теневые буквы, они вспыхивали и гасли, как на экране в кино, — то были имена Иоганны, его собственное, Фертча. Теневым карандашом набрасывал на потолке непристойные рисунки. Теневые буквы складывались в слова, порой добрые и мудрые, но чаще — негодующие, грязные, злобные.

Он пристально следил за всеми перипетиями пересмотра своего дела. Узнав о назначении Мессершмидта на пост министра юстиции, стал с надеждой думать об этом человеке, чье имя слышал впервые. Мессершмидт — кующий ножи — удивительное имя. Для кого это он кует их? Для него, Крюгера? Или для его тюремщиков? Он рассчитывал, взвешивал, размышлял. Старался выяснить, не уменьшились ли его шансы, не увеличились ли. Тревожился — а вдруг там, на воле, забудут сделать что-нибудь важное? Верил Каспару Преклю, полагался на Иоганну. И все-таки боялся, что она упустит удобный момент. Он-то ничего не упустил бы. Ведь здесь, в одельсбергской тюрьме, сидел не кто-нибудь, а он сам. Как ни велико сочувствие к узнику, к его страданиям даже и верного друга, даже и любящей подруги, но разве оно сравнится с терзаниями самого узника?