Успех

Он говорил о позорном Версальском мире, о наглых адвокатских выходках француза Пуанкаре, о международном заговоре, о масонах и Талмуде. В его речи не было ничего нового, но так естественно были построены фразы, так убедительны ораторские приемы, что слушателям она казалась откровением. Потом он перешел к рассказу — и в голосе его зазвучало благоговейное восхищение — об итальянском фюрере Муссолини, о том, как отважно он завладел Римом^{40}, а потом и всем Апеннинским полуостровом. Кутцнер призывал баварцев вдохновиться столь блистательным примером мужества, измывался над имперским правительством, предрекал поход на Берлин. Расписывал, как без единого удара мечом, сдастся «истинным германцам» этот прогнивший город, как его обитатели, при одном взгляде на подлинных сынов народа, тут же наложат в штаны. Когда он заговорил о походе на Берлин, в зале все притаили дыхание. Ждали, что он назначит день похода. Каэтан Лехнер даже не до конца высморкал нос, боясь помешать фюреру. Но тот не собирался выражать мысли в ясной и грубой форме, подобающей разве что бюллетеню о курсе доллара, прозе он предпочитал поэзию.

— Еще не успеют зацвести деревья, — воскликнул он, указывая на знамена с экзотическим знаком свастики, — а эти знамена уже оправдают наши надежды!

Еще не успеют зацвести деревья. Столь многообещающая весть запечатлелась у всех в сердцах. Люди выслушали ее безмолвно и блаженно. Они были во власти живой мимики Руперта Кутцнера, его великолепного голоса. Сразу позабыли, что их тоненькие пачки ценных бумаг уже ничего не стоят, что напрасны были их старания обеспечить себе безбедную старость. Как умело облекал этот человек их мечты в слова! Каким широким жестом взлетали его руки, с какой силой ударяли по кафедре, как пародийно жестикулировали, когда фюрер, вслед за невзыскательными юмористическими журнальчиками, изображал евреев. Собравшиеся самозабвенно следили за каждым его движением, их большие руки с бережной осторожностью опускали на столики глиняные кружки, дабы ни единым звуком не заглушить его бесценных слов. Порою фюрер возвышал голос — это означало, что пришло время аплодировать. А пока гремели аплодисменты, он, пользуясь возможностью, вытирал взмокший лоб и, все тем же широким жестом подняв пивную кружку, осушая ее до дна.

Он снова заговорил о берлинском правительстве, до того ничтожном, что, в ответ на законное возмущение народа, оно не нашло ничего лучшего, чем издать чрезвычайные законы.

— Будь у власти мы, «истинные германцы», — воскликнул он, — нам не понадобились бы чрезвычайные законы!

— А что бы вы сделали? — раздался чей-то красивый, звучный голос.

Руперт Кутцнер на мгновение умолк. Потом негромко, с мечтательной улыбкой произнес среди напряженного молчания:

— Взяли бы да и повесили наших врагов.

А составляли «истинные германцы» четыре процента от населения Германии. Тридцать четыре процента занимали нейтральную позицию, шестьдесят два были им враждебны.

В зале все улыбались такой же задумчивой улыбкой, как фюрер. Они уже представляли себе, как их враги, высунув синие языки, болтаются на виселицах и деревьях, Лехнер представлял себе галицийца, купившего яично-желтый дом, г-жа Гаутсенедер — обоих коммивояжеров, продавших ей пылесосы, оба коммивояжера — г-жу Гаутсенедер, и все с полным удовольствием осушали большие серые пивные кружки.

Рохус Дайзенбергер тоже представлял себе, как болтаются на деревьях кое-какие людишки из оберфернбахской общины, те самые, которые отобрали у него роль в мистерии, плуты чертовы! Он представлял себе, как их вешают, как он сам помогает их вешать. Он и в Оберфернбахе давал Иуде разумные советы. Да, апостол Петр переехал в Мюнхен. Внутренний голос не солгал ему: ежели в собственной деревне пророка не чтут, ладно, теперь такие времена, что ему и в Мюнхене найдется, что делать. Он продал своих обожаемых коней и открыл гараж в городе. Коли нет под рукой лучшего собеседника, можно и с мотором поговорить по душам, мотор тоже ведь божья тварь. Времена были трудные, но дела в гараже шли вполне прилично. Рохус Дайзенбергер пришелся ко двору «патриотам», стал, можно сказать, одним из столпов партии, вся связь с деревней шла через него.