Успех

Старый лис Грюбер, всю жизнь с баварской настойчивостью добивавшийся, чтобы его Мюнхен «шел в ногу с веком», терзался, глядя на нынешнее падение города. Слепой доктор Бихлер, только что вернувшийся из Парижа, так ничего там и не добившись, считал патриотическую шумиху затеей тупиц-пруссаков и относился к ней с глубокой брезгливостью. Он даже стал подумывать, не войти ли ему самому в правительство, чтобы покончить с этим идиотизмом. Доктор Маттеи тоже злился на своих земляков за их ослиную глупость. В довершение всего к этим болванам переметнулась и русская сука Инсарова. Он печатал в своем журнале пропитанные горечью стихи.

Не упускал случая выступить против «патриотов» и автор «Распятия». Он совсем опустился, этот Грейдерер. Его «курочки» становились все низкопробнее. Мать художника давно уже вернулась в деревню. Да и он сам не раз говорил себе, что лучше бы ему жить среди крестьян, но никак не мог расстаться с городом. От прежней роскоши у него сохранился лишь темно-зеленый автомобиль, который давно превратился в разбитый драндулет, замызганный, исцарапанный, облупленный. Когда Остернахер изъявлял желание встретиться с Грейдерером, тот обязательно сажал своего приятеля в эту непрезентабельную колымагу и катал его по улицам. После того, как профессор Бальтазар фон Остернахер написал картину «Деревенский апостол Петр», он быстро пошел в гору, явно вступил в новый период расцвета, и ему, столь известному в городе лицу, не доставляло никакого удовольствия разъезжать в грейдереровской дребезжащей консервной банке. Он предложил приятелю денег, чтобы тот покрасил машину, но вместо благодарности получил отповедь. Грейдерер пристально следил, как под кистью Остернахера возникала картина «Деревенский апостол Петр», эскизы к которой сам он забросил по свойственной ему лени, и от злости зеленел в тон своей машине. Он стал очень язвителен. О картине Остернахера не сказал ничего членораздельного, но все время под видом шуточек весьма колко проходился по поводу остернахеровского патриотизма. Профессор предпочел бы откровенную грубость — пропускать мимо ушей эти скрытые и недобрые намеки было не так уж приятно. Но он был не в силах порвать с Грейдерером. Куда больше, чем самые злобные остроты, его терзали недомолвки Грейдерера о какой-то его таинственной работе. И действительно, Грейдерер сейчас что-то писал, это было очевидно. Остернахер дорого заплатил бы, чтобы узнать, какой же грандиозный замысел пытается воплотить художник на холсте. Но тот стал необычайно скрытен, наотрез отказывался показать начатое, с многозначительным видом оглядывал приятеля со всех сторон, то спереди, то сзади, злорадно хихикал.

Тверже и непримиримее всех выступал против «патриотов» новый министр юстиции Антон фон Мессершмидт. В публично произнесенной речи он с возмущением сказал, что теперь ни один порядочный человек не чувствует себя безопасно в этой стране. Все, кто еще сохранил традиции былого демократического Мюнхена, надеялись только на него — прямого, честного человека, не бросавшего слова на ветер. Если не он, то кто же справится с этим неслыханным кретинизмом? Сколько людей, ему неведомых, встречаясь с ним, срывали шляпу. Они не кричали ему «Хайль!», как кутцнеровские приверженцы при виде серой машины фюрера, нет, они просто оборачивались и взволнованно смотрели ему вслед. Потому что немало мюнхенцев болели душой, глядя, как дичает, дуреет, разлагается их город, — ведь в нем все еще жили, как в былые времена, мирные, вполне человечные люди, которые рисовали картины, писали книги, собирали коллекции, любовались природой, зданиями, произведениями искусства в государственных музеях. Для них растление города было мучительно, как смерть живого существа.

Комик Гирль решил, что пришло время прозвучать голосу народа, то есть его собственному голосу. Слова, которые произнес этот голос, были не очень вразумительны, но произвели большое впечатление и отнюдь не в пользу Кутцнера. Может быть, до репетиций обозрения «Выше некуда» Бальтазар Гирль высказался бы за Кутцнера. С тех пор он как будто не изменился, но тем не менее проникся идеями Тюверлена. Остался тем же и все-таки стал другим — острее, возвышеннее. Играл не только самого себя, но и всех своих сограждан, все хорошее, что было в них заложено.