Успех

Но воспоминание об Одельсберге висело над ними, как черная туча. Время от времени Тюверлен заговаривал о судьбе Крюгера. Бесстрастно, как о человеческой судьбе, входящей звеном в общую цепь событий. Его способность смотреть на Крюгера так отчужденно, так со стороны больно задевала Иоганну. Как не умела она сразу, без размышлений, отвечать на вопросы, так не сумела сразу после свидания с Крюгером осознать всю глубину его страданий. Но с каждым днем все отчетливее видела его таким, каким он был в последние двадцать минут до ее ухода. Видела его затравленные, потускневшие глаза, его неловкие, тягостные попытки сказать больше, чем он смел, бессилие этих попыток, слышала его фразу: «Говорят, борьба и страдания делают людей лучше. Может быть, но только под свободным небом». Слышала интонацию, с которой он произнес — «под свободным небом», — всю ее безнадежность. Так слепой говорит о свете, который существует для него только в воспоминании и уже никогда не станет реальностью. Напряженно восстанавливала в памяти все его слова, обдумывала их, старалась добраться до их истинного значения. Теперь она понимала, как тщательно он готовился к этому разговору, чтобы ей легче было уловить его мысль. Понимала, что нанесла ему тяжкий удар своей тупостью. Иоганна терзала, казнила себя за свое счастье, угрызалась из-за него.

Какая чепуха! Не казнилась и не угрызалась. Она по совести делала все, что один человек может сделать для другого. Выходит, если Мартин несчастен, не имеет права на счастье и она, Иоганна? Мысли о нем только потому отравляют ей жизнь, что она заражена отвратительными предрассудками. Он первый пожал бы плечами, если бы узнал о ее теперешнем смятении. Стоит здраво подумать об этом — и нелепое чувство вины немедленно исчезнет.

Рядом был Тюверлен, довольный, бодрый, умный. Он и отдаленно не догадывался, какой ненужный груз она тащит на себе. Чтобы сбросить эту ношу, Иоганна еще сильнее хотела ребенка от Тюверлена. Он и отдаленно не догадывался об этом.

Однажды он изложил ей свой взгляд на политику, поощряющую прирост населения. Давно уже вошло в привычку насмехаться над учением священника Томаса Роберта Мальтуса; националистически настроенный немецкий экономист Франц Оппенгеймер объявил, что до отвращения нелогично считать, будто рост народонаселения ведет к уменьшению количества продуктов питания. Но он, Жак Тюверлен, убежден, что презрительное отношение к Мальтусу следует пересмотреть. Так как санитарные условия улучшились и смертность уменьшилась, немалая часть планеты уже и сейчас перенаселена. На двух третях территории Китая и во многих районах Индии не осталось ни единого клочка необработанной земли. Ширина дорог, пролегающих через рисовые поля, не превышает девяноста сантиметров, но и от этих узких троп крестьяне отгрызают по кусочкам, пока подрытые дороги окончательно не осыпаются. Даже в необъятной России, где, согласно советской морали, рождаемость ничем не ограничена, даже там есть угрожающие признаки, что через два поколения людям не хватит земли. Несмотря на это, промышленные магнаты и политические деятели-империалисты стоят за прирост населения. Их цели требуют многих жизней, притом дешевых. И жизнь дешева. Если, например, кто-то финансирует перелет через океан, или добровольческий корпус, или что-нибудь в этом роде, у него нет отбоя от охотников, согласных рискнуть собой, — на худой конец хотя бы ради жалкой суммы денег или однодневной славы. Тюверлен видел воочию, как три года назад во время уличных боев в Берлине голодные женщины рисковали жизнью ради котлет стоимостью в две-три марки, под пулями бросались на туши убитых лошадей. Да и государство делает все, от него зависящее, чтобы свести на нет ценность человеческой жизни. Его правосудие, не отвергающее смертной казни, но оставляющее безнаказанными политических убийц, его способы взращивать дурно понятый патриотизм и воинственность — все это сводит на нет идею ценности человеческой жизни. Но если государство весьма мало дорожит жизнью уже существующей, оно рьяно предохраняет от предохранительных средств жизнь, еще не родившуюся.

Иоганна терпеть не могла эти теоретические разглагольствования Тюверлена. Однажды она даже прямо спросила, неужели ему совсем не хочется иметь детей? Он собрал в складки и без того изрезанное мелкими морщинками голое лицо, сощурился. Обхватил ее за плечи сильными, веснушчатыми руками, повернул к себе, посмотрел в глаза. Потом громко, весело засмеявшись, отпустил и сухо произнес:

— Нет, я не испытываю ни малейшей потребности иметь детей.