Успех

В среду вечером она вскользь сообщила, что завтра едет в Мюнхен. Тюверлен огорчился — значит, она не сможет познакомиться с американцем. Спросил — поездом она поедет или машиной. Иоганна ждала вопроса, какие у нее дела в городе. Но он его не задал, промолчала и она. Тюверлену очень хотелось знать, зачем она едет, но не в его привычках было спрашивать, если ему чего-то не говорят.

Утро в четверг было пасмурное, туманное. Иоганна поехала поездом, раздраженная, негодующая, полная решимости.

15 Помните о пекаре!

Итак, в том самом кресле, за тем самым столом с телефонным аппаратом и грудой папок с бумагами, где прежде сидел Кленк, теперь сидел министр юстиции Антон фон Мессершмидт. Пока Иоганна ехала поездом в Мюнхен, перед министром стоял второй товарищ прокурора Иоганн Штрассер и докладывал о деле жандармского вахмистра Банцера. Члены нелегального ридлеровского союза, возвращаясь со сбора, где было вволю выпито бесплатного ридлеровского пива, напали на отряд «Рейхсфронта», — организации, сохранившей верность конституции, — и одного рейхсфронтовца убили, а девятерых ранили. Были ранены и двое ридлеровцев, — к слову сказать, все они были вооружены, в отличие от своих противников. Таким образом, налицо было нарушение общественного порядка. В первую очередь надо было установить, кого считать зачинщиком, а кого потерпевшим. Разумеется, следствие пришло к выводу, которого все и ожидали, а именно, что во всем виноваты рейхсфронтовцы, ненавистные баварскому правительству за приверженность к конституции. Но по каким-то непостижимым мотивам упомянутый выше жандармский вахмистр Банцер показал под присягой на следствии, что нападающей стороной были ридлеровцы. С чего он решил, что собственным глазам следует доверять больше, чем глубокомысленным выкладкам начальства, не могли понять ни его сослуживцы, ни жена, а позднее, вероятно, и он сам. Естественно, его показания попросту замолчали. Но подобного рода проступок не мог остаться безнаказанным, и жандармский вахмистр Банцер, несший службу в городке Кольберхофе, неподалеку от поместья Ридлера, после своих показаний был занесен в черный список. Однажды вечером у него дома перегорела электрическая лампочка. Банцер взял лампочку на службе и ввернул ее у себя. И этим решил свою судьбу. Он использовал казенное имущество в личных целях, и второй товарищ прокурора Иоганн Штрассер начал против него дело по обвинению в краже. Вахмистр клялся, что собирался на следующий же день заменить унесенную лампочку новой, но ему поверили не больше, чем показаниям о том, что рейхсфронтовцы только защищались. Строптивца подвели под статью. Но тут случилось непредвиденное: жандармский вахмистр, не сомневаясь, что его засудят, бросят в тюрьму, выкинут со службы, пустил себе пулю в лоб — для того, видимо, чтобы обеспечить жене и ребенку хотя бы пенсию. Левая печать подняла шум вокруг этого случая, и вот теперь второй товарищ прокурора Штрассер докладывал о деле Банцера высокому начальству.

Прокурор Штрассер был еще молод, упрям, и лицо его украшали два рубца, два почетных шрама, для приобретения которых студенты в ту эпоху вызывали друг друга на дуэль, — так им нравились эти украшения. Министр Мессершмидт был стар, упрям и украшен такими же почетными шрамами. Прокурор считал, что его долг, не считаясь с законом, оберегать репутацию государства; министр твердо держался устарелого принципа, гласившего, что любой правовой вопрос следует решать на основе писаного закона.

Министр был вне себя от возмущения. Он не сомневался, что г-н Штрассер поднял дело против жандармского вахмистра только из-за его недавних показаний. Глаза старика прямо-таки выкатывались из орбит, лицо, окаймленное седеющей бородой, побагровело. Лицо второго товарища прокурора тоже налилось кровью, почетные шрамы тоже потемнели, но он владел собой, не собирался делать глупости. Хотя угодничать тоже не собирался. Штрассер знал — как ни бесится старый чурбан, все равно он не может позволить себе прибавить к делу Дельмайера еще и дело Штрассера. И без того он еле держится на своем месте. Еще не зацветут деревья, а ему уже придется ретироваться, еще не зацветут деревья, а ему придется написать на дверной дощечке «министр в отставке».

Чем больше кипятился министр, тем немногословней становился второй товарищ прокурора Штрассер. Он был так уверен в себе, что даже начал скучать. Чтобы не вспылить и не наговорить лишнего, стал разглядывать надпись, выведенную по приказанию Мессершмидта крупным шрифтом над письменным столом. Так вот она какова, эта нелепая итальянская надпись, над которой смеется вся страна. Она гласила: «Помни о пекаре!» Этого самого пекаря несправедливо приговорили к смертной казни в Венецианской республике, и с тех пор, пока существовала республика, перед началом каждого судебного заседания специальный глашатай выкрикивал: «Помни о пекаре!»