Успех

Мессершмидт всех выслушал. Он отлично понимал, что в эту минуту его коллег куда больше интересует французский премьер-министр Пуанкаре, нежели убитая служанка Амалия Зандхубер, и что в высшей степени неразумно именно сейчас требовать от них поддержки. Но Мессершмидт не мог промолчать — таков уж он был, этот смешной чудак. Он сидел, облаченный в длинный черный сюртук, его сизые щеки, обрамленные густой, грязно-белой бородой, вздрагивали, глаза, под которыми набухли мешки, как-то глуповато поглядывали то на одного, то на другого; дольше всего они задержались на тяжелом лице Флаухера, неподвижного, до сих пор не проронившего ни одного слова. Когда Мессершмидт заговорил, голос его звучал хрипло.

— Я не представлял себе, господа, что вы так отнесетесь к этому, а следовало бы. Вы совершенно правы, это убийство ничем не примечательно, и газета «Генеральанцейгер» тоже права, посвятив ему всего семь строк, а манифестации «истинных германцев» — четыреста, и наутро — еще четыреста, и вечером — еще четыреста. Случались у нас убийства и более примечательные, им посвящалось больше строк. На этом все и кончалось. Вы правы, это непримечательное убийство, и глупо в столь грозный для отечества час тратить на него наше время. Но говорю вам, господа, я больше не намерен покрывать и непримечательные убийства. У меня собран кое-какой цифровой материал, но вы не беспокойтесь, я его разглашать не стану, он сохранится только для нашего внутреннего употребления. За последние два года «истинные германцы» совершили три тысячи двести восемь преступлений, и, соблюдай мы законность, нам следовало бы провести восемьсот сорок девять судебных процессов. — До этой минуты он говорил сидя, но теперь встал и, переводя взгляд с одного на другого, продолжал, понизив голос: — Восемьсот сорок девять судебных процессов. А мы провели только девяносто два и в лучшем случае проведем еще шестьдесят — семьдесят, и никакого результата они не дадут. Эти люди убивали, и грабили, и все перевернули вверх дном, так что теперь никто уже не понимает, что хорошо и что плохо. Они пакостят на памятниках, они напиваются и потом идут на еврейское кладбище и блюют на надгробья. Считайте, что я сентиментален, но стоит мне вспомнить об этих надгробьях — и я уже не могу уснуть. Они загадили их своими нечистотами, оставили на них, как подобает преступникам, свои визитные карточки. И поэтому имейте в виду, я не собираюсь покрывать это непримечательное убийство. И не покрою! — выкрикнул он еще раз и стукнул кулаком по столу.

В красивом зале с великолепной старинной мебелью на Променадеплац стояла угрюмая тишина. Г-н фон Дитрам только что вернулся из Берлина — там происходила конференция всех премьер-министров германских союзных государств; сегодня кабинет собрался только для того, чтобы выслушать отчет фон Дитрама о конференции и принять решения общенационального значения. И на тебе! — неугомонный Мессершмидт снова вылез с этой историей. Они переглядывались, г-н фон Дитрам покашливал, у всех был растерянный вид. Только Флаухер, оттягивая пальцем воротничок, улыбался.

Но Мессершмидт, увидев его улыбку, сразу притих и ссутулился.

Потом, как и предполагалось, кабинет принял решения общенационального значения, а три дня спустя он был распущен. Незаметно исчез со сцены г-н фон Мессершмидт. Так же незаметно почему-то исчез и тихий г-н фон Дитрам. Формирование нового кабинета было поручено доктору Францу Флаухеру.

Господин фон Мессершмидт днем узнал о своей отставке, а вечером пошел в «Мужской клуб». Стоило ему там появиться, как все замолчали, и дальше разговор уже не клеился. Он видел ухмылки, слышал шепоток, один раз кто-то отчетливо произнес: «Помните о пекаре!» Старик знал, что он одинок, что его обвиняют в старческом упрямстве, иначе он давно освободил бы место, где только вредил своей стране. И все равно, увидев, как его третируют, почувствовал словно удар в грудь.