Успех

Только речью в рейхстаге и ответил доктор Гейер на письмо Эриха Борнхаака. Да еще денежным переводом. Он был убежден, что рано или поздно, но придет день, когда преступления, подобные убийству Амалии Зандхубер, нельзя будет оставлять безнаказанными даже в Баварии, и тогда Эриху Борнхааку понадобятся деньги, чтобы перебраться за границу.

28 Небесное знамение

Чем дальше, тем сильнее становилось брожение среди жителей города Мюнхена. Доллар уже стоил двадцать четыре тысячи шестьсот тринадцать марок, фунт мяса — три тысячи пятьсот, кружка пива — тысячу двадцать марок. В деревнях все больше крестьян обзаводилось скаковыми лошадьми и автомашинами, в городах все больше разрушались и без того убогие жилища. Число туберкулезных больных росло, росла и детская смертность. Многие «трехчетвертьлитровые рантье» уже не могли позволить себе даже четверти литра пива. Голодные, кружили они по большим пивным заведениям, где когда-то приятно коротали вечера, подбирали хлебные и сырные корки, довольствовались чужими опивками. Ослабевшие духом, питались надеждами, жили бессмысленными слухами. Каждый день приносил новые вести: имперское правительство якобы готовит карательную экспедицию в Баварию, Саксония и Тюрингия якобы собираются объявить ей войну. Но особенно много разговоров было о нападении на Рурскую область. Террористические акты германских патриотов над иноземными захватчиками вызывали всеобщий восторг. Необычайно торжественны были похоронные шествия в честь человека, устроившего крушение поезда и расстрелянного за это французами. Его именем называли улицы, военные отряды. Его имя выкрикивали, громя редакцию левой газеты, «истинные германцы», выдававшие себя за беженцев из Рура. Кутцнер в пламенных речах требовал, чтобы правительство следовало примеру рурского террориста, чтобы нация отдалась пьянящему безумию, чтобы на всех фонарях болтались ноябрьские преступники. Души в дрожащих от холода и голода телах воспламенялись и бурлили.

На Штахусе, оживленной площади, где и во времена прежних революций кипела уличная политическая жизнь, сейчас, что ни вечер, толпился народ. Ораторы азартно и безвозмездно поясняли всем и каждому политическое положение. А к концу зимы произошло нечто поистине сенсационное. В розовато-сером небе над возбужденной, издерганной толпой появился самолет. Покружив над запруженной людьми площадью, он клубами дыма — и не один, а много раз — вывел на вечернем небе колоссальный знак, знак «истинных германцев», индийскую эмблему плодородия. На нее уставились тысячи расширенных, изумленных, полных веры глаз. Запрокинулись головы, побледнели напряженные лица. Человек в зеленой шапочке, с рюкзаком за плечами, как открыл рот, так с полминуты не закрывал его. И только тогда сказал соседу: «Вот это да!»

Ораторы с удвоенным пылом принялись вдалбливать в слушателей то, что уже заронило в них небесное знамение. Больше всего народу окружало долговязого человека, который произносил речь, стоя на крыше автомобиля. Длинные, расчесанные на пробор волосы ниспадали на черный солидный сюртук. Оратор то и дело поглаживал черную с проседью бороду, его синие глазки лукаво и дружелюбно сияли, нос загибался, как у ястреба, золотозубый рот энергично открывался и закрывался. Речь этого человека была доходчива и увлекала слушателей. Он рассказывал о том, как однажды вроде бы совсем скапутился, доктора из больницы посчитали его покойником, но тут случилось чудо, откуда ни возьмись профессор Нусбаум, и ну его трясти, и тискать, и мять. И тут все увидели, что он живехонек. Вот и фюрер вроде того профессора Нусбаума. Как его тряс профессор Нусбаум, так Кутцнер трясет немецкий народ. Немцы тоже вроде бы совсем скапутились, но еще не зацветут деревья, и они снова станут живехоньки.

Большинство, взбудораженное и потрясенное небесным знамением, слушало его с полным доверием. Слушал Дайзенбергера и боксер Алоис Кутцнер. Апостол нравился ему, трогал своей речью, но истинного облегчения не приносил.