- Когда я, - сказал Тимофей Константинович, - окончательно убедился, что не понимаю соседа, твоего, Изабеллочка, папашу, и вследствие этого он мне отчасти неприятен, тогда, я бы сказал, ночь таинственно шевельнулась за окном - словно кто-то осторожными пальцами опробовал упругость или непроницаемость стекол, а они в ответ мелко задрожали. В сущности, ясны и предельно просты, примитивны, по большому счету - так и убоги мысли этого человека, но до чего же мучает подозрение, что выражает он их с излишней, отвратительной, преступной по отношению к воспринимающим замысловатостью. Или нельзя иначе? Ему - мудрить, а мне - страдать? Таков наш удел? И вера, религии всевозможных народов, обычаи, атеизм, патриотизм, идеология, нигилизм - все рухнет, если попытаться пойти другим путем? А вслед за этой надстройкой, всегда казавшейся мощной и надежной, рухнет и финансовая система, производство хлеба, ракет и зрелищ, фундамент общественного мнения, институт моды, центры по омоложению и оздоровлению, прекратится борьба за здоровые зубы, перестанут на все лады измываться над перхотью, людское дыхание ужаснет невыносимой зловонностью и мы примемся всюду нагло почесывать себя в неприличных местах? Тогда, на переломе, когда я колебался, отшвырнуть ли мне прочь негодяя, или все-таки поговорить с ним как мужчина с мужчиной, мне то и дело воображалось, как я, уже старик, высокий и моложавый, давно избывший ту вражду, внезапно вспоминаю своего недруга, и он предстает предо мной как живой, и я смотрю на него невероятно печальными глазами, и мое лицо отливает отталкивающей белизной, оно исполосовано резцом дряхления, однако все еще благородно и, конечно же, не менее прекрасно, чем в былые годы. Удивительно и страшно, когда люди, переживая ужасную драму старения, а то и прямо отправляясь на тот свет, когда им остается лишь потерять сколько-нибудь серьезные надежды и виды на будущее, тем не менее оказываются в состоянии обнаружить что-то глубокое, живописное и выразительное в высказываниях такого несносного болтуна, каков ваш, Изабеллочка, отец. Нет, спор между мной и ним не вечен, а к тому же и не припоминаю, жив ли он еще вообще. Кроме того, я замечательно немногословен в сравнении с этим прохвостом.
***