Успехи Мыслящих (СИ)

Поверим нашему герою на слово: отвратительно жилось ему на даче. Мутен его папаша, числящий себя знатоком литературы, маститым критиком, просто мыслителем и невзначай заскочивший в помыслы о пустяковой измене, давно уж опостылела так называемая невеста, некоторым образом перепало и от вдовы-секретарши: вкрадчива, бестолкова, этакий раздражающий прыщ, и никаких радостей не дождаться от мамы и сестры, они частенько в отлучке, пропадают в каком-то потаенном и невразумительном отсутствии. А все же ярким видится этот дачный мир, так и блестит он перед глазами, скачут в нем, состязаясь в прыткости, солнечные зайчики, переливаются в листве размашистых дерев словно бы жидкие солнечные пятна, и упоительная голубизна неба накрывает его. Он придавливает, расслабляет, угнетает, но и душевна, тепла жизнь в его недрах.

Зато твердой выглядит реальность переулка. Она не то чтобы сера, нет, правильнее выразиться, что она благоразумно избежала острой и пустой в основании яркости, которой назойливо прошибает смежная дачная реальность. Она, скорее, таинственна, по-своему закрыта и способна привлекать к себе, и поглощать, больше, чем в обычных условиях жизни, внимания, не мучая при этом духотой, влажностью, запахами пота, криками каких-то мутно возбужденных людей, взрывами музыки, опасностями грозы или долгого пребывания на солнцепеке. Главное же, она смотрится законченной и неизменной.

Однако эта законченность не означает достаточности. Имеются места и краше, куда совершеннее сработанные, рискнувшие подняться до неописуемой гармонии, веско отображающие величие человеческого духа. Значит ли это, что стоит пройти к тому или иному из чудес света, прикоснуться к пережившим в череде эпох не одну древность камням, подивиться тонкой высоте подпирающих звезды колонн, нырнуть в магическую музейную тишину - и все будет в порядке, чувство недостаточности рассеется и мысль вынуждена будет остановиться, упершись в полную и безоговорочную завершенность картины? Нет!

Солнечная яркость, покрывавшая уродство, отталкивала, таинственность, выписанная искусно, с почти что безукоризненной четкостью, притягивала, но происходило все это в зарождающейся, еще ребячливо поспешающей из витка в виток интуиции Игоря Тимофеевича как-то неправильно, прежде всего - без очевидной цели и ясного действия и как бы при каком-то бездорожье, едва ли не в отсутствии пространства. Стесненный таким образом, словно бы лишенный всякого места и пути в будущее, всем своим существом ощущающий явную недостаточность (а и навязчивость тоже) стиснувших его реальностей, Игорь Тимофеевич сумел, однако, весьма неожиданно и необыкновенно встряхнуться. Он вдруг открыл и понял, иначе сказать, увидел и постиг существование вечности. В описываемый момент этому существованию суждено было открыться, судя по всему, в качестве третьей реальности. Оно, как мы догадываемся, вклинилось и застряло между уже не очень-то хорошо, нездорово одолевающими Игоря Тимофеевича яркостью покинутой дачи и таинственностью пустынного переулка, но, с объективной точки зрения, вечности, а речь, напоминаем, идет именно о ней, нельзя было не находиться то ли поверх этих двух реальностей, то ли где-то вообще далеко за ними. Поэтому ее можно назвать реальностью иной. Но в любом случае вопросы остаются.

Игорь Тимофеевич вдруг понял, что она не символ, не условное обозначение чего-то непостижимого и, надо полагать, иррационального, не воображаемая почва для произрастания всяческого баснословия и приятно воздействующих на психику мифов, а, как говорится, своя сущность и свое содержание - сама по себе сущность и содержание - и что она, будучи пригодной для жизни, обеспечена, по крайней мере ему, Игорю Тимофеевичу. Она мгновенно стала его развитой, практически законченной интуицией. Неудовлетворенной пытливостью касаясь все-таки еще раз будто бы опознанной вечности, возьмем на заметку, что в ней, по Игорю Тимофеевичу, и невидимость, и непроницаемость, ее не потрогаешь, не измеришь, она, между тем, и своего рода вещество, ибо как же иначе, какое обеспечение без всякой вещественности?

***

Даже как-то удивительно все свершилось. Он никогда, казалось бы, не томился по бессмертию, не имел на этот счет страстей и не грезил вечной жизнью, а тут... И все словно не в пример другим: обыватель, а это, как всем, кроме самих обывателей, известно, в высшей степени неприятный человеческий тип, - обыватель, он беспечно и нагло жрет, пьет, веселится, молодость, произрастающая как сорняк, беснуется, эти (то есть оставшиеся на даче) затевают измены, собираются сочинять бестолковые романы, критикуют уже сочиненные, и когда везде и всюду образуется такой хоровод, где уж взяться хотя бы крошечной мыслишке о вечном, - а его вон как сразило, и не что-нибудь, а сама вечность, к тому же, именно что не как у прочих и в иных случаях, гостеприимная, радушная, раскрывающая объятия.