Усто Мумин: превращения

Михаил Рейх. Портрет Усто Мумина. 1947

Фонд Марджани, Москва

9. Дервиш

Судя по немногим воспоминаниям об Усто Мумине коллег и друзей — по Самарканду, Ташкенту, Ленинграду, Сиблагу, он всем и всегда был чрезвычайно симпатичен, его любили, им восторгались, он еще при жизни стал легендой: европейский, русский художник, который не только связал свою жизнь со Средней Азией, но сделал это органично. Это не было просто рациональным решением — в таком поведении, образе жизни гармонично соединились и разум, и чувства художника.

Вспоминает Георгий Карлов:

«Я познакомился и узнал воочию художника, о котором ходили легенды. Этот художник, как мне рассказывали о нем, приехал в Среднюю Азию, влюбился в восточную экзотику (а здесь было во что влюбиться!) и решил посвятить себя и все свое творчество Востоку, Средней Азии. Для этого он принял магометанство по всем правилам и формам — и получил имя, которое вошло в искусство как „Усто Мумин“… <…> Прекрасный, тонкий и нежный художник. Его работы были полны удивительного обаяния — и я долгое время находился под его влиянием. Много лет он был моим „художественным удивлением“. Многое я понял, что и как надо смотреть и делать, любуясь его работами»[451].

Путь, избранный Усто Мумином, напоминает путь дервиша по двум причинам: с одной стороны, художник предстает перед потомками, если использовать лесковское определение, «очарованным странником», с другой — история знает немало примеров, когда маска дервиша была продуктивной и спасительной одновременно, о чем и сам Усто Мумин упомянул[452], имея в виду судьбу Арминия Вамбери.

Усто Мумин в тех сферах, которые были ему подвластны, играл некий спектакль, сочиненный им самим, — от переодевания и смены имени до воображаемой социальной роли. Не случайно одной из любимых им фигур был Машраб — поэт и дервиш: видимо, истинный поэт и художник на Востоке не мог не быть дервишем («Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт — брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни благ земных; и между тем, как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли и ему поклоняются»[453]).

Машраб — суфий из Намангана, Дивана-и-Машраб, был, по наблюдениям Нила Лыкошина, известен каждому туркестанскому жителю независимо от общественного положения или уровня грамотности — неграмотные не раз слышали декламацию его стихов, писал в 1915 году по результатам полевых наблюдений Лыкошин. Но отношение к Машрабу и его творчеству, заключил исследователь, у разных слоев населения далеко не однозначное. Если заговорить о Машрабе с простолюдином, он, улыбаясь, продекламирует несколько строк из самой скабрезной, по определению русского востоковеда, остроумной газели Машраба. Если заговорить о Машрабе с ученым туркестанцем — нарвешься на презрительный отзыв о человеке, не заслуживающем никакого внимания. А многие, даже хорошо знакомые с произведениями Машраба лицемерно скрывают это знакомство, как скромные барышни, стесняющиеся сознаться, что читали новеллы Боккаччо. Что уж говорить о нелюбви мулл к Машрабу, ведь он при каждом удобном случае обличал их, издевался над их ханжеством и мнимой непогрешимостью. Но для большинства простого народа личность Машраба представляется своим братом[454].

«Восторженный, опьяненный поклонник Бога», «мысли свои он не облекал в красивую оболочку персидских стихов, а говорил с народом простым, понятным каждому языком», «поклонников этого учителя простоты и искренности можно встретить лишь между обделенными на жизненном пиру дервишами» — такие характеристики Машраба были собраны Нилом Лыкошиным в результате общения с народом. Эти же черты в определенной степени отличали и Усто Мумина (вспомним его горный поход по Таджикистану, где он нашел понимание у простых тружеников, дехкан, ремесленников).