Усто Мумин: превращения

Наиболее развернутое описание Детиздата конца 1920-х — начала 1930-х годов, когда там работал Усто Мумин, оставила Лидия Корнеевна Чуковская в документальной повести «Прочерк». По ее воспоминаниям, Маршак и Лебедев подняли издание детских книг на высоту искусства, правда, в рамках «выполнения плана» и режима цензуры, то есть господствующей идеологии. Тем не менее в этих тисках Маршак, Лебедев и все сотрудники умудрились работать с полной отдачей. Штампы, стереотипы, трафареты чиновничьей речи преследовались беспощадно — именно на этом участке шли ожесточенные споры между редакцией и вышестоящими организациями (ЦК комсомола, Государственным ученым советом) за чистоту языка, против его бюрократизации. Начальники понимали под чистотой освобождение языка от жизни, безликость, скудость, пресность, стерильность. Маршаковцы боролись за выразительность, разнообразие, естественность. Ленинградскому Детиздату приходилось все же выполнять указания сверху: выпускать книги «идеологически выдержанные». В благотворность централизованного планового хозяйства, срочной индустриализации, механизации верили и сами сотрудники, пишет Лидия Чуковская. Маршак решил развивать научно-художественную книгу для подростков. Он полагал, что создавать такие книги должны ученые, только тогда наука разбудит в читателе самостоятельность мышления и критическую способность.

Маршак был на редкость витальным человеком. Уставать рядом с ним считалось неприличным. Пустяков для него не существовало, в книге все важно: каждое слово, каждый печатный знак, ширина пробела между строчками. Маршак учил, что черной работы в книжном издании не существует. Название ли, подпись ли под фотографией, разбивки ли на главы, любой подзаголовок — все требует напряженного внимания, изобретательности, слуха, вкуса, меткости. К тому же в редакции было весело. Сам Маршак сочинял эпиграммы, одну виртуознее и смешнее другой. Ежедневно из редакций журналов «Чиж» и «Ёж» заявлялись Ираклий Андроников, Олейников, Хармс, Шварц, Заболоцкий, Мирон Левин со своими эпиграммами, шуточными стихами, пародиями — свидетельствует Лидия Корнеевна[352].

Творческая атмосфера в ленинградском Детгизе не стала, вероятно, своей для Усто Мумина (можно предположить, что он не вписался в нее). Его путь в искусстве был путем одиночки. Ни на кого не похожий ни судьбой, ни картинами, Николаев напоминает дервиша, ищущего в одиночку, вопреки общепринятым устоям жизни, свою формулу — счастья, любви, творчества.

По мнению Софьи Круковской:

«Николаев тяготился Ленинградом, его серым небом, дождями и туманами. Как прекрасный сон представлялся ему далекий Узбекистан, край вечно синего неба и яркой декоративности народной жизни, край, где он нашел свою тематику и эстетические идеалы»[353].

Не погоды тяготили художника, думается, а диктат, вторгавшийся в его творческие пристрастия. От этого диктата бежит Усто Мумин в Ленинград, а из Ленинграда — опять в Ташкент, но попадает в замкнутый круг.

Невероятно важный текст найден мною уже во время верстки книги, где застенографирована устная речь Усто Мумина, ниже — фрагмент, итожащий его ленинградский период: