Усы

Она смиренно, не задавая вопросов, убрала руку. Прижавшись друг к другу по одеялом, они проговорили до самого утра. Она сказала ему — да он и сам уже знал, — что не устраивала никакого розыгрыша. Она поклялась в этом, а он ответил, что не нуждается в клятвах и уверен в ее искренности, хотя такие шутки были у нее в обычае. В обычае… да, верно, но только не с ним, только не так и не на сей раз, он должен ей поверить, а она должна верить ему. Ну разумеется, они верили друг другу, но тогда вставал вопрос: чему верить? Что он сходит с ума? Что она теряет рассудок? Они осмелились произнести это вслух, одновременно крепко, до боли, обнявшись, лаская языком тела друг друга; они знали, что им нельзя прерывать любовный акт, нельзя разнимать объятия, иначе они больше не смогут ни верить, ни говорить. И если утром они расстанутся, все можно начаться вновь, наверняка все начнется вновь, и они опять будут хитрить, изворачивать и сомневаться. Она сказала, что, на первый взгляд, это кажется невообразимым, но, может быть, с кем–то такое уже случалось? С кем же? Они не знали, даже не слышали никогда о ком–нибудь, кто верил бы, что носит усы, не нося их. Или же, добавила она, кто верил бы, что любимый человек не носит усов, тогда как он их носил. Нет, им никогда не приходилось слышать о таком. Но ведь это не было безумием, и они не были безумны; вероятно, речь шла о легком душевном расстройстве, о галлюцинации, а может быть, о начинавшейся нервной депрессии. «Я схожу к психиатру», — сказала Аньез. «Но почему ты? Если кто–нибудь из нас болен, так это я». — «Отчего?» — «Да оттого, что все окружающие думают, как ты; все они убеждены, что у меня сроду не было усов, значит, я съехал с катушек». — «Мы пойдем к нему оба, — сказала она, целуя его, — наверно это самый обычный случай, ничего серьезного». — «Ты в это веришь?» — «Нет». — я тоже нет». — «Я тебя люблю». И они твердили, твердили слова любви, и верили в них, и доверяли друг другу, даже если это было невозможно, — а что же еще им оставалось делать?!

Утром, стоя голышом в кухне и готовя кофе, он выбросил в мусорный мешок сигаретную пачку со своими срезанными усами. Глядя на булькающую кофеварку, он со страхом думал, как бы ему не пожалеть о том, что уничтожено единственное вещественное доказательство — на тот случай, если «процесс» возобновится, если они не захотят бороться с этим наваждением единым фронтом. И еще он боялся мысли, что Аньез любила, обнимала и утешала его только с одной целью: усыпить в нем подозрительность и толкнуть именно на этот шаг. Нет, так думать было нельзя, это чистое безумие, а главное, предательство по отношению к Аньез.

Они пили кофе в гостиной, затопленной радостным утренним светом, и, старательно избегая главной темы, обсуждали вчерашний фильм. К одиннадцати часам он должен был идти в агентство, несмотря на субботний выходной: проект требовалось закончить к понедельнику, и Жером с Замирой ждали его. Сделав над собой усилие, он уже на пороге, как бы между прочим, сказал Аньез, что надо в самом деле подумать о визите к психиатру. Она ответила, что займется этим, и тон ее был так невозмутимо спокоен, как если бы она обещала ему заказать китайские блюда у ресторатора с первого этажа.

— Ты что–то совсем одичал! — сказал Жером, взглянув на его небритую физиономию.

Он ничего не ответил, только усмехнулся. За исключением этой короткой фразы да шуточки, отпущенной Замирой, когда он стрельнул у нее сигарету, начало дня протекло без всяких происшествий. Если он действительно страдал галлюцинациями или начинавшейся депрессией, как предположили они с Аньез, не стоило посвящать в это всех знакомых, с риском услышать потом за спиной сочувственный шепот: «Бедняга, у него совсем крыша поехала!..» Все уладится, он в этом уверен, и незачем кричать о своих проблемах на каждом углу, чтобы к нему прилипла репутация чокнутого, ведь потом от нее до конца жизни не отмоешься перед друзьями и клиентами. Словом, он постарался держать себя как обычно.