Утерянная Книга В.

– Я его едва знаю. Безобидный.

– Вот уж нет.

Эсфирь хотела объяснить ей, что на самом деле опасен вовсе не царь. Но передумала.

– Мне пора.

Лара не возражала. Лишь бросила вслед Эсфири, небрежно, как будто через пару часов они увидятся снова:

– Все, что ты мне предлагала – купальни, банкеты, – ты правда считаешь, что это в твоей власти?

* * *

Эсфирь отправилась прямиком к царю. Стражники с усмешкой ответили, что не слыхали, будто царице разрешено сегодня войти к царю. А советник отлучился в Персеполь.

– Нет у меня разрешения, – сказала Эсфирь. Ее трясло. – Никуда я не уйду.

Шло время. Эсфирь села на пол и обхватила руками голову, слыша стук собственных зубов. Кто-то схватил ее за плечи, усадил на стул. Не пристало царице сидеть на полу. Когда наконец ее повели в царские покои, дрожь уже сменилась головной болью, словно голову сдавила корона.

Царь ждал ее в зале, которого Эсфирь никогда раньше не видела. Темный, без окон, он освещался только факелами, при этом смоляными, которые обычно горят в переходах и погребах. Больше всего места занимал громадный стол с разложенными на нем инструментами и еще какими-то предметами, похожими на камешки. Полки, тоже сплошь заставленные этими же камешками, занимали всю стену от пола до потолка. Только стол был ярко освещен факелами, горящими вдоль него.

Эсфирь поморгала, чтобы глаза привыкли к полутьме. Фигура царя за столом казалась размытой по краям. Не глядя на Эсфирь, он показал на низкую продолговатую подушку.

Эсфирь села.

Царь молчал, и она заговорила:

– Я пришла…

– А ты смелая.

– Я…

Он поднял руку:

– Понимаю.

Эсфирь замолчала. Голова раскалывалась. Все силы уходили на то, чтобы держаться прямо – корона казалась невыносимо тяжелой. Царь взял в руки один из инструментов, тоже маленьких, изготовленных специально для него. Взглянул на инструмент, потом взял камешек и начал его скоблить. Остановился.

– Тебе что-то нужно?

Эсфирь поразило, как нежно он обращался с инструментом и с тем камешком. Она набралась храбрости и заговорила свободнее, как не смела говорить с ним с того самого вечера, когда попросила отпустить ее домой.

– Что вы сделали с моим народом?

– Выражайся яснее, – ответил царь. Поднес камень к глазам, опустил, снова начал скоблить.

– Указ. Для чего?

Он склонился над столом еще ниже.

– Различия, – проговорил царь певуче, как будто повторял сказанное кем-то. – Есть некоторые различия, и есть времена, когда людям следует об этих различиях напоминать.

– Я – одна из них. И вам это известно.

Царь поднял на нее глаза и печально улыбнулся:

– Понятия не имею, кто ты.

– Я иудейка.

– Была.

– И есть.

– Теперь ты царица.

Острая боль сдавила голову Эсфири с новой силой.

– Вы презираете меня и поэтому наказываете их, – сказала она.

Царь положил инструмент и встал из-за стола. Подошел к Эсфири и опустился перед ней на колени. Рассеянный свет факелов у него за спиной оставлял бороду и нос в тени, а глаза делал неестественно яркими. Царь молча вглядывался в ее лицо, словно пытался заглянуть внутрь. Почему-то она испугалась этого сильнее, чем секса с ним. Эсфирь вспомнила, как спокоен он был, когда разбил вдребезги кубок, и едва сдержалась, чтобы не отшатнуться.

– Я не презираю тебя, – наконец произнес царь. – Я тебе не доверяю. И никогда доверять не буду.

Эсфирь ощутила, как подступают слезы, но они не пролились. Если бы не попросилась тогда домой, не обратилась великаншей, о лагере вскоре забыли бы, оставили в покое… «Сразу после твоего избрания», – сказала Лара. Теперь Эсфирь точно знала: она не просто не смогла их спасти, а приблизила их конец.

– Эсфирь. Прекрасная Эсфирь. – Царь провел пальцами по ее левой щеке, затем по правой. Он прикасался к ней с той же нежностью и осторожностью, с какой брал свои инструменты. Эсфирь видела, что он хочет любить ее. Она чувствовала это и раньше, тогда, в темноте, когда он был сверху, двигался, а потом замер. Но теперь убедилась. Царь провел пальцами над ее бровями, убирая волосы с лица, и Эсфирь поняла, что он отчаянно хотел вернуться в прошлое, до ее превращения, но не мог, даже не потому, что ее уши и пальцы никогда не станут прежними, а потому что все еще видел великаншу. Царь был не в силах представить ее прежней, не чудовищем. Не мог забыть свой стыд. Эсфирь ощутила слабость (где-то в груди узлом завязалась нежность к царю) и в то же время – силу, увидев, что он тоже слаб.

Эсфирь не любила его. И все же коснулась руки, что у нее в волосах…

– Я хочу, чтобы вы все исправили. И хочу узнавать такое раньше девочек из ночных покоев.

Царь не ответил. Он снял с нее корону (какое облегчение!) и уложил Эсфирь на подушку – достаточно длинную, чтобы служить ложем. Это и есть ложе, вдруг поняла Эсфирь. Царь оголил ее груди и стал их ласкать, и Эсфирь, помимо воли или для собственного спасения, на миг позволила удовольствию растечься по телу. Потом же словно слилась с землей. Закрыла глаза. Вытерпела.

* * *