Утешение красотой. Как найти и сберечь прекрасное в своей жизни

Разве лицо становится красивым только тогда, когда оно истинно? И становится ли оно истинным только тогда, когда человека накрывает сокрушительный шторм? Когда маска, за которой он прячется, дает трещину? Нужны ли нам кризисы, чтобы увидеть себя и показать себя? И что происходит с нами, когда мы перестаем притворяться сильными, неуязвимыми, невосприимчивыми к боли и поражениям? Другими словами, что происходит, когда мы становимся теми, кто мы есть? Кажется, у меня есть ответ: в такие моменты мы начинаем видеть свою хрупкость, осязаем свое тонкокожее «я» и позволяем увидеть его тем, кто умеет видеть.

С возрастом это происходит почти само собой. У меня все меньше сил на маскарады, я требую от себя честности и привыкаю смотреть на морщинистое лицо, которое зеркало выдает за мое.

«Самое правильное – самое красивое», – вещал Дельфийский оракул. То, что правильно для меня, то, что движет мной, то, что освобождает меня от оцепенения, – вот что прекрасно. Пора сбросить с себя застывшую маску, показать свою радость и признать свою боль.

Иногда вы боитесь раствориться перед лицом ошеломляющей красоты. В такие моменты вы путаете освобожденные чувства с угрожающим бессилием. В самый тяжелый период моей жизни, когда мой второй муж был смертельно болен, я просто не могла позволить себе не быть сильной и поэтому запрещала себе ходить на концерты и в оперу. Именно красота музыки делала меня беззащитной, обезоруживала меня, пробуждала мои глубинные страхи. Обнажала мою уязвимость.

Одиссей привязал себя к мачте, чтобы не поддаться манящей песне сирен, которая неизбежно привела бы его к гибели. Мне тоже нужна была мачта. Я не могла быть выброшенной за борт, потерять свою силу, распасться на осколки. Я должна была защитить себя.

А может, было бы разумнее позволить боли бушевать? Возможно, эмоциональный взрыв стал бы спасением? Мне не хватило смелости. Не хватило уверенности в своих силах.

Я сидела в Берлинской филармонии, когда Венский симфонический оркестр и солист Вилде Франг играли Скрипичный концерт Бетховена. Было невыносимо прекрасно. Я тонула в панических волнах горя и страха, которые раз за разом обрушивались на меня.

Некоторые люди, пришедшие на концерт, вставали со своих мест и уходили. Возможно, им стало плохо от съеденного ранее бутерброда с угрем, а может, они пытались убежать от ощущения страха и сострадания, с которыми не в силах были бороться.

«Это неправильно, – сказала подруга, – нужно насладиться красотой в полной мере. А потом двигаться дальше».

Вокруг и внутри

Вы видите сияющую падающую звезду только тогда, когда она угасает!

Фридрих Хеббель (1813–1863)

Сегодня я объехала Берлин в поезде, идущем по кольцевой железной дороге. Прохладный, серый, моросящий день. Со всех сторон растянулся уродливый, отталкивающе холодный городской пейзаж. Одна невообразимо гигантская глыба рядом с другой. Ни цельности, ни ансамбля, ни духа, ни желания, ни орнамента, ни дружелюбия, ни элегантности. Только здания на службе у экономии, капитала и социального жилья. Скучное уродство, причиняющее боль.

Как люди могли обрасти столь бездушной городской массой, в которой нет ничего, что могло бы утешить их красотой? Я смотрю на этих бетонных монстров, в которых красота была жестоко уничтожена. Архитекторам, которые проектируют столь бессмысленные человеческие контейнеры, следует запретить строить себе дома под высокими буковыми деревьями у журчащего ручейка. Пусть селятся в нагромождениях, которые сами же создали для других.

Роджер Виллемсен, всесторонне образованный человек, будто бы пришедший к нам из эпохи Возрождения, однажды сказал на своей лекции о городских центрах, что в жилом пространстве, которое создает человек, «нет ничего ценнее ощущения, что в один момент ты становишься настоящим».

Когда мой второй муж приезжал в свой любимый город, он начинал ходить по-другому. Его шаг становился более плавным, более довольным, более покоряющим. Наши тела реагируют на красоту вокруг нас, становятся более расслабленными, более раскованными, более свободно перемещаются в пространстве. Как сказал один мой друг, сидя на роскошной итальянской площади теплым летним вечером: «Если бы я был примулой, я бы расцвел, если бы я был курицей, я бы кудахтал».