Утешение красотой. Как найти и сберечь прекрасное в своей жизни

В уродстве бетонного квартала, соседствующего с автострадами, каким я видела его с кольцевой дороги, человек вряд ли стал бы настоящим – он скорее ревел бы, чем радостно кудахтал. Такие места – результат бесчувственности, отсутствия воображения, любви. Монотонная унылая городская застройка не просто портит мне настроение. Я чувствую себя атакованной. Здания не смотрят на меня, а лишь окружают, слепые и опустошенные. Уходя в землю, они будто отстаивают право на свое место, но при этом не хотят подружиться ни со мной, ни друг с другом. Я не хочу, чтобы в моем взгляде и пространстве города отражалась их унылая безрадостность. Если, проходя по улице, я не встречаю ни единой улыбки или мелодии, подобная серость зданий ранит меня еще сильнее. В такие минуты мне приходится пробуждать всю свою энергию и воображение, чтобы не дать унынию овладеть мной.

Форма следует за функцией. Долгое время именно таким был девиз множества прогрессивных архитекторов, и именно он привел к появлению зданий, в которых наибольшую роль играет эффективность, а не люди, их потребности и благополучие.

Уродство заставляет деградировать. Ослабляет. Делает вас бессильным. Говорит вам, что вы недостойны красоты. Когда вы смотрите на мрачные решетчатые фасады, на унылые бетонные контейнеры, которыми обставляют торговые ряды, или на синтетические палисадники, вы действительно чувствуете, как беднеет ваш внутренний мир.

Дело не только во вкусе. Речь идет о возможности быть человеком в домах, где вы живете, на улицах, где вы гуляете, в парках, где вы любите проводить летние вечера. У нас должна быть возможность чувствовать себя в городе, возможность ходить в нем (как ходил мой муж), видеть, чувствовать, дышать, узнавать. Города должны располагать людей к беседе, уличным играм, посиделкам на площадях, пению на балконах или чтению стихов, как это делала писательница Марика Бодрожич во время пандемии.

Города должны наделять нас жизненной силой, а не истощать ее, как это часто происходит сейчас. Кому хочется гулять среди монстров, подобных тем, что я видела на кольцевой дороге, или по торговым улицам, где все подталкивает людей к потреблению, а не к тому, чтобы смотреть, открывать, ощущать город и себя в нем?

Не только комнаты должны петь, как утверждает Беата Хойман, но и города должны иметь свою мелодию – мелодию, рождающуюся на площадях, скамейках, деревьях, общественных террасах и крышах.

В Берлине есть кафе с очаровательным травяным садом, к которому ведут несколько небольших тропинок. То тут, то там длинный стебель задевает ваше колено. Маленькие столики расположились на маленьких островках среди зелени. Здесь подают омлеты с травами, салаты с травами и соусы с травами. Люди сидят среди зелени и едят ее. В этом сказачном саду, спрятанном от городской суеты, не хватает только ковра-самолета. Такое место приятно удивляет, позволяет перевести дыхание и почувствовать себя несколько лучше. Неужели мы снова входим в гавань истинного, прекрасного, доброго? И почему красота оказывает на нас такое целебное воздействие? Не потому ли, что в ней заключены истина и благо?

Знаменитый античный театр в Эпидавре, расположенный на склоне живописного холма, скорее всего, был волшебным местом. Его размеры весьма внушительны: на каменных ступенях может уместиться до 14 000 человек. Театр был посвящен Асклепию, богу врачевания, и являлся частью более обширной территории с колодцами для омовения, храмами, где люди приносили жертвы богам и получали от жрецов рекомендации о лучшем способе исцеления, домами врачей для консультаций и гостевыми домами, где люди могли остаться на ночь. Частью целебной терапии также были большая библиотека и театр. В театре зрители переживали элеос и фобос, страдания и ужас трагедий (Лессинг перевел эти термины как сострадание и страх), и таким образом испытывали внутреннее, душевное очищение – катарсис. Ведь только очищенный и преображенный человек может исцелиться.

Философ Жорж Диди-Юберман, которого я уже цитировала в этой книге, рассказывает о прозрениях и возможностях, об опасностях и радостях взгляда. И о попытке выразить языком то, что видишь. «В этом почти болезненном движении языка, мечущегося между тем, что показывает себя, и тем, что отстраняется, опыт видения начинает превращаться в мышление».

Видение не только распознает, но и формирует мышление. Ему открыто мое знание жизни, мое детство, мои страхи быть покинутой, мое вожделение и любопытство, вчерашнее солнце и сегодняшний дождь, боль в коленях, потерянная любовь.

Видение формирует образы, возникающие из размышлений, воспоминаний и тоски. Видение – это также ностальгическое или даже поэтическое творчество. Это собирание, концентрация. Оно требует терпения. Часто время отделяет видение от слышания, а ощущение от прикосновения. Возможно, тут стоит добавить щепотку трансцендентности к понятию мысли и говорить скорее о духе.