Утятинская торговка

Зазвенел оставленный в прихожей телефон. Полуодетая, она вышла и схватила трубку. Звонил Коля Тарасов, спросил, как она оценивает его наезд на родственников.

– Они оценили, Коля. Едва ли не лужей под ногами.

– Вещички твои у меня. Хотелось бы побыстрей от них избавиться. Кстати, серьги… моя Машка от них ошизела. Ты уж извини, но пришлось даже взять их в Уремовск и показать оценщику. После этого она от меня отстала. Ты хоть знаешь, сколько они стоят?

– Представления не имею. Но вообще-то Наппельбаумы были очень небедные.

– Ира, если захочешь их продать, имей в виду цену, которую назвал он, но проконсультируйся, по крайней мере, еще с кем-то: мог и занизить, он ведь сразу предложил мне их ему уступить.

– Если уж совсем прижмет, продам, но не хотелось бы.

Ираида Семеновна подумала: если продавать, то Наппельбауму, это ведь его прабабушки серьги. Он и цену даст реальную. Никогда не носила их, а расстаться жалко: память об Аркадии Борисовиче.

У выхода она остановилась, открыла одну из коробок, вынула гитару, сунула ее в большой мешок для мусора и, прихватив освободившуюся коробку, стала спускаться по лестнице.

В музыкальной школе она захватила Сергея Петровича уже у выхода.

– Ты же знаешь, Ира, я клавишник. Вот у нас новый струнник Андрей, кажется, он ремонтирует инструменты.

Спустились в полуподвал, где был класс струнных инструментов. Бородатый Андрей повертел в руках гитару:

– Удивительно, такой старый инструмент, и так прилично сохранился. Лет сорок, поди?

– Почти пятьдесят. Вы можете ее наладить?

– А чего тут. Сейчас протру и струны натяну. Даже подклеивать почти ничего не надо. Хоть и фабричная гитара, но ленинградская, Луначарского, не хуже иных от мастера.

Домой Ираида Семеновна вернулась с гитарой через плечо. Томка глядела изумленно. А она закрылась в спальне, села на кровать, сделала несколько аккордов, сыграла «Светит месяц», а потом запела:

– Ах, зачем в саду

Зацвела сирень,

Я в тоске хожу,

Думу думаю.

Что за доля мне

Злая выпала,

Что живу одна

Одинешенька.

Есть же, в конце концов, у Коневича что-нибудь повеселей? И она запела:

– А у наших у ворот

Нынче водят хоровод,

Всё село поет и пляшет,

Только Катя в стороне.

Катенька, душенька,

На круг выходи!

– Ну, знаешь! – влетела Томка. – Наплевала в душу и поет!

– Я у себя дома. Что хочу, то и делаю.

– Тебе не петь, тебе плакать надо! Над тобой коллекторы висят!

– Плевать на коллекторов. Долг мне родня погасит, бизнес продам и буду жить на пенсию.

– А о нас ты подумала?

– Что, вы собираетесь мне свой долг возвращать? Тогда я вообще миллионерша!

– Я у тебя не в долг брала, а по-родственному.

– Да знаю я, что от тебя добра ждать не приходится. За всю свою жизнь подарила мне только вазу, явно передарила… Кстати, а где ваза?

– Коллекторы разбили.

– Ну, слава богу! Значит, духа твоего тут не останется!

– Ирка, ты хоть понимаешь, что одна останешься? У меня-то сын есть!

– Ни хрена у тебя нет, сестричка. Сынок к тебе относится точно так, как ты ко мне: потребительски. Без моих денег ты ему на дух не нужна. И я совсем не одна. У меня друзья, у меня дальние родственники. А у тебя никого! Всё, отныне и навеки убирайтесь из моей жизни!

В первый раз Тамара не нашлась, как продолжить скандал. Постояла, перевела дыхание и вышла. Через некоторое время в спальню заглянул Славка:

– Тетя Ира, ты не думай, я не попрошайничать. Я спросить хотел: ты в самом деле нас так ненавидишь?

– Да нет, Славик. В жизни я ненавидела только одного человека. И то убить не смогла. А вы мне просто стали безразличны. Я от вас освободилась.

Славка, присев на кресло, молчал, ожидая продолжения разговора. Может, хоть этот поймет?

– За эти три дня я больше тысячи километров проехала, разных людей повидала. И все нормальные! Представляешь, ни одного плохого не встретила! Все помочь пытались! Мне, пожилой, одинокой, бедной! А вы, для которых я горбатилась все эти годы, никогда мне доброго слова не сказали. Только тогда до меня дошло: ну что я к ним привязалась! Ну, не любят они меня! И не обязаны! И я им ничего не должна! Люби тех, кто тебе любовью отвечает! Теперь я так жить буду.

– А исправить ничего нельзя?

– Это ты о чем?

– О любви, тетя Ира.

– О любви или о ее денежном эквиваленте? Ничего ты не понял, Славка! Тебе отец не рассказывал, как он тебя разлюбил?

– Я и виделся-то с ним считанные разы. А ушел он, я еще в школу не ходил.

– А давай расскажу, раз у нас последний разговор! Так… где-то через год после того, как он ушел… ну, примерно так… встретила я Жорку в Новогорске в «Детском мире». Я тебе ранец покупала… мама просила.

– Темно-синий, с корабликом. Ни у кого такого не было.

– Ну да, мне из-под прилавка его, с небольшой переплатой. Вижу Жорку: он с женщиной и маленькой девочкой, тоже, видно, первоклассницей. Выбирают пенал, ручки, карандаши, прочие мелочи. Смеются, спорят. Девочка ему: «Пап, посмотри! Пап, купи!» И так мне обидно за тебя стало! Я подошла, он увидел меня, глазами заюлил: «Девочки, я сейчас!», и меня к выходу потащил.

– И ты ему в глаза не плюнула! – ворвалась в спальню подслушивавшая под дверью Томка.