Уточкин

10 августа 1910 года на аэродроме Московского общества воздухоплавания на Ходынском поле Сергей Исаевич поднял «Дукс-Фарман» в воздух, сразу установив три рекорда — на продолжительность полета, на высоту полета и на полет с пассажиром.

Газета «Утро России» от 1910 года сообщала, что авиатор Уточкин поднял в воздух аэроплан, построенный на велосипедной фабрике «Dux» с мотором системы ENV и пропеллером Дворжецкого. После чего аппарат был передан заказчику господину Сапфирову.

А через три года именно на «Дуксе-Ньюпоре IV» Петр Николаевич Нестеров выполнит свою знаменитую «мертвую петлю».

Конечно, Уточкин был абсолютно уверен в том, что его имя, которое продолжало греметь в России, сослужит ему добрую службу на новой ниве его деятельности, что оно принесет ему еще большую славу и, как следствие, большие деньги.

И начало этого пути было воистину успешным.

Сергей Уточкин замечал: «Авиация дала мне триста восемьдесят тысяч рублей валовой прибыли. Я совершил полтораста полетов в семидесяти городах России, не отменив ни одного».

Вообще следует заметить, что пилотирование с пассажиром за деньги было в то время весьма распространенным и прибыльным аттракционом. Так в небе оказались весьма известные персонажи начала ХХ века — политики, актеры, писатели, многие из которых впоследствии связали с авиацией свою судьбу. Например, одна из первых русских пилотов, актриса Любовь Александровна Голанчикова.

Интересные воспоминания о своем первом полете с Иваном Михайловичем Заикиным (легендарным борцом, авиатором) оставил Александр Иванович Куприн.

Читаем в его статье «Мой полет»:

«Очень жаль, что меня о моем полете расспрашивало несколько сот человек, и мне скучно повторять это снова. Конечно, в крушении аэроплана господ Пташниковых и в том, что мой бедный друг Заикин должен был опять возвратиться к борьбе, виноват только я.

Год тому назад, во время полетов Катанео, Уточкина и других, Заикин зажегся мыслью, чтобы летать. В это время мы вместе с ним были на аэродроме. Со свойственной этим упрямым волжанам внезапной решительностью он сказал:

— Я тоже буду летать!

Дернул меня черт сказать:

— Иван Михайлов, беру с вас слово, что первый, кого вы поднимете из пассажиров, буду я!

И вот почти ровно через год, в очень ненастную, переменчивую одесскую погоду, Заикин делает два великолепных круга, потом еще три с половиною, достигая высоты около пятисот метров. Затем он берет с собой пассажиром молодого Навроцкого, сына издателя „Одесского листка“, и делает с ним законченный круг, опускаясь в том же месте, где он начал полет. Несмотря на то, что на аэродроме почти что не было публики платной, однако из-за заборов все-таки глазело несколько десятков тысяч народа, Заикину устроили необыкновенно бурную и, несомненно, дружественную овацию.

Как раз он проходил мимо трибуны и раскланивался с публикой, улыбаясь и благодаря ее приветственными, несколько цирковыми жестами. В это время, бог знает почему, я поднял руку кверху и помахал кистью руки. Заметив это, Заикин наивно и добродушно размял толпу, подошел ко мне и сказал:

— Ну что ж, Лексантра Иваныч, полетим?

Было очень холодно, и дул норд-вест. Для облегчения веса мне пришлось снять пальто и заменить его газетной бумагой, вроде манишки. Молодой Навроцкий, только что отлетавший, любезно предложил мне свою меховую шапку с наушниками. Кто-то пришпилил мне английскими булавками газетную манишку к жилету, кто-то завязал мне под подбородком наушники шапки, и мы пошли к аэроплану.

Садиться было довольно трудно. Нужно было не зацепить ногами за проволоки и не наступить на какие-то деревяшки. Механик указал мне маленький железный упор, в который я должен был упираться левой ногой. Правая нога моя должна была быть свободной. Таким образом, Заикин, сидевший впереди и немного ниже меня на таком же детском креслице, как и я, был обнят мною ногами. Правую ногу мою свела вдруг судорога от неудобного положения. Я пробовал об этом сказать, но это уже было невозможным, потому что пустили в ход пропеллер. Тогда я изо всей силы прижал икру ноги к какой-то вертикальной стойке и болью заставил судорогу прекратиться. Всякие разговоры и протесты были бы бесполезны, потому что ни крик, ни выстрел из пистолета не были бы слышны моему авиатору, которому я так легкомысленно вверил мою жизнь. Затем ощущение быстрого движения по земле — и страх!

Я чувствую, как аппарат, точно живой, поднимается на несколько метров над землей и опять падает на землю, и катится по ней, и опять подымается. Эти секунды были самые неприятные в моем случайном путешествии по воздуху. Наконец, Заикин, точно насилуя свою машину, заставляет ее подняться сразу вверх.

Встречный воздух подымает нас, точно систему игрушечного змея. Мне кажется, что мы не двигаемся, а под нами бегут назад трибуны, каменные стены, зеленеющие поля, деревья, фабричные трубы.