Утопия-авеню

– А свет перестает существовать, когда спичка гаснет?

Продавец в ларьке машет на Дина кухонной лопаткой:

– Эй, приятель, твой остров Нетинебудет вон там!

Дин смотрит на тропинки Дальнего Запада и в оке закатного солнца видит Боливара, мальчика, которого он отвел в шатер потерянных детей на фестивале.

– Эй, Боливар… ты настоящий?

Голос Боливара слетает по солнечным лучам:

– А ты?

Куда Дин и Джерри, туда и Чейтон.

В тени за эстрадой Дин мочится брильянтами. Они скрываются в земле. «Никто никогда не узнает». Он слышит, как приближается духовой оркестр. Последний брильянт исчезает навсегда. Дин и Джерри поднимаются на эстраду.

– Ты слышишь духовой оркестр?

В стеклах очков Джерри отражается розовое солнце.

– Я слышу двигатели Земли. Они ревут хором. А что играет духовой оркестр?

– Я скажу, когда сам пойму. Вот они идут…

Мимо раскидистого каштана маршируют сотни дергающихся скелетов в истлевших мундирах. Духовые инструменты сделаны из костей. Мелодия – забытая музыка Творения. «Если ее записать на пластинку, – думает Дин, – то можно изменить реальность. Запоминай, Мосс… Запоминай…»

Попугайчики и цапли подвешены в сумерках, без веревочек.

Дин поднимает большой палец, и цапля взмахивает крылом.

Дин выдыхает, и облако плывет по небу.

«Разобщенность – иллюзия, – соображает Дин. – То, что делаешь с другими, делаешь с самим собой».

– Все так очевидно.

«Дух сейчас задает вопрос духу будущему…»

Колонну марширующих скелетов замыкает мальчуган в халатике и шлепанцах. Криспин, младший сын Тиффани. Он наставляет указательный палец на Дина:

«Ты завел интрижку с моей мамой».

– Что ж, бывает, – говорит ему Дин. – Подрастешь – поймешь.

Криспин наставляет на него два пальца. Как пистолет. Стреляет в Дина:

«Пиф-паф, ты убит».

Куда Дин и Джерри, туда и Чейтон.

– Это Поле поло, – говорит Дину Джерри. – Священная земля, где Гинзберг заклинал солнце, луну и звезды до скончания времен.

Дин не понимает, это он оглох, или Джерри онемел, или Бог Отец убавил громкость вселенной до нуля. Не успевает он найти ответ, как жаркая боль острым топором вспарывает ему пах. Колени раздвигаются, ноги подкашиваются. Он навзничь падает на траву. Такой боли он в жизни не испытывал. Кричать он не способен, равно как и удивляться, куда делись его джинсы и трусы; почему он всю жизнь заблуждался о своей половой принадлежности; что будет, если его в таком виде заметят в общественном месте…

«Я умираю?» – думает Дин.

– Нет, – отвечает Чейтон. – Наоборот. Посмотри.

У себя между ног Дин видит липкую выпуклость родничка. «Я рожаю». Рядом с Дином его мама, улыбается, как на фотографии у бабули Мосс. «Тужься, Дин, солнышко… тужься… ну, еще разок». Рывком, как выдернутый из земли корень, Динов ребенок выскальзывает наружу в потоке слизи и жидкости. Дин лежит, хватает ртом воздух, стонет.

«Мальчик», – говорит мама и протягивает ему младенца.

Динов ребенок – крошечный, окровавленный, беззащитный Дин.

Дин – свой собственный ребенок – смотрит на Гарри Моффата.

Гарри Моффат, лучась любовью и восхищением, берет Дина на руки.

«Добро пожаловать в психушку, сынок».

Дин просыпается на диване. Пахнет остывшей китайской едой, травкой и мусорным ведром, которое долго не опорожняли. Груды книг; банджо с длинным грифом и мембраной из змеиной кожи, – наверное, оно называется как-то иначе; огромная храмовая свеча; стерео; стопка пластинок. В арку видна кухня дома 710 на Эшбери-стрит. Часы с кроликом-плейбоем показывают 7:41. Американский диджей бойко рассказывает о погоде, а потом звучат первые аккорды «Явились не запылились» с альбома «Зачатки жизни». «Обожаю этот город, – думает Дин. – Когда-нибудь перееду сюда жить». Он чувствует себя прекрасно. Уверенно. В здравом уме. «Только какой-то липкий… Не мешало бы искупаться». Он садится. Все части тела – те, что и были раньше, – на своих местах. Вчерашний родовой канал явно был временным явлением. Ставни в большом эркерном окне нарезают яркие ломтики утреннего света. «Я – Дин Мосс, я прошел кислотную пробу и сам себя родил. Если из этого не выйдет песни, то я съем свой „фендер“». Он замечает потрепанную книжицу под названием «Путь Таро» Дуайта Сильвервинда. Открывает. Каждой карте отведена своя страница. Дин находит Восьмерку Кубков. «Восьмерка Кубков, – пишет Дуайт Сильвервинд, – карта перемен. Паломник отворачивается от наблюдателя – Настоящего – и отправляется в путешествие по тропе к горной гряде. Восьмерка Кубков, карта Младших Арканов, символизирует отказ от старых привычек и начало поиска глубинных смыслов. Следует отметить, что „оставленные“ восемь кубков аккуратно выстроены: паломник удаляется без лишней суеты и страданий. Некоторые толкователи связывают Восьмерку Кубков с малодушным уходом или даже с бегством, но я полагаю решение путника актом внутреннего раскрепощения, своего рода освобождением…» Дин закрывает книгу.