Утопия на марше. История Коминтерна в лицах

Наряду с традиционными фразами о буржуазно-демократическом характере китайской революции и недопустимости ее «перепрыгивания» к социалистическому этапу в нем содержались здравые мысли о временном торможении хода революции («в настоящее время нет нового мощного подъема революционного движения масс в общенациональном масштабе») и даже признание ее отступления («обескровленное и зажатое в тиски неслыханного белого террора рабочее движение переживает стадию известной депрессии».

Посвященных интересовало прежде всего то, как пленум ИККИ оценит уроки кантонского восстания. То или иное толкование этих оценок позволило бы партийным и коминтерновским аппаратчикам сделать свои заключения о состоянии дел внутри «дуумвирата» и, соответственно, определиться с собственной позицией. Можно не сомневаться в том, что, прочтя резолюцию от начала до конца, бухаринцы были разочарованы. Вопреки очевидным фактам леворадикальный авантюризм в Китае выступал не как результат давления извне, а как некое внутреннее движение, порожденное отсталостью местного пролетариата и крестьянства. «Необходимо решительно бороться против путчизма в известных слоях рабочего класса, против неподготовленных и неорганизованных выступлений как в городе, так и в деревне, против игры с восстанием. Игра с восстанием вместо массового восстания рабочих и крестьян есть верное средство загубить революцию»[1261].

В последний тезис резолюции, принятой пленумом, было внесено существенное дополнение — в нем появились троцкисты и социал-демократия, утверждавшие, что китайская революция завершилась, и таким образом лившие воду на мельницу западных империалистов и их местных пособников[1262]. Еще хуже обстояло дело с оценкой кантонских событий. Применительно к ним не использовалось понятие «путч», речь шла о «восстании, являющемся героической попыткой пролетариата организовать советскую власть в Китае». Такой подход являлся запоздалым отражением коминтерновских оценок «мартовской акции» германского пролетариата 1921 года. Ленин, в частных разговорах признавая это выступление путчем, так и не смог переломить настроения российских и немецких коминтерновцев, считавших, что оно было тяжелом, но необходимым уроком, важным шагом на пути формирования коммунистического авангарда в Германии. Пойти наперекор ленинскому наследию, приложенному спустя семь лет к Китаю, Бухарин, конечно, не мог.

Многие искры разгоравшегося конфликта остались за рамками китайской резолюции Девятого пленума. В протокол заседания «русской делегации» 22 февраля 1928 года вошла фраза, которая уже в ближайший год сыграет роковую роль для Бухарина и его соратников. Ввиду постоянной критики «правых уклонов», которую вели Шацкин и Ломинадзе, было принято следующее решение: «Ограничиться состоявшимся обменом мнений. Считать необходимым, чтобы правые ошибки и уклоны, совершаемые в секциях КИ, освещались в журнале „Коммунистический Интернационал“ и в коммунистической печати. Считать нежелательным выступления на заседаниях органов КИ членов делегации ВКП(б) друг против друга»[1263]. Хотя решение выглядело как компромисс, ключевыми в нем были не призывы к дружной работе и даже не запреты выносить сор из избы.

Обкатанный на Пятнадцатом съезде партии тезис об угрозе справа в китайской резолюции начинал приобретать зримые очертания. Он во многом перенимал доводы левой оппозиции в ВКП(б), которая давно уже трубила о «правом крыле» и «капитулянтах», причем не только на хозяйственном, но и на коминтерновском фронте. Троцкий не мог скрыть своего глубокого удовлетворения: «Мы впервые услышали в феврале 1928 года от центрального органа [газеты „Правда“] то, что знали давно и что не раз высказывали, именно: в партии Ленина не только „народилось“, но и оформилось крепкое правое крыло, которое тянет к неонэпу, то есть к капитализму в рассрочку»[1264]. На первых порах Сталин избегал нагнетать истерию вокруг «правой» угрозы, однако находившаяся под его покровительством молодежь прекрасно знала, что действует с его ведома и согласия. Ломинадзе хлопнул дверью, попросив освободить его от работы в Коминтерне, однако голоса членов делегации разделились поровну, и он продолжил играть свою роль enfante terriblе.

Подобный поворот в поведении вождя не мог укрыться от Бухарина, который скорее поздно, чем рано, почувствовал, что с ним ведут двойную игру. Очевидно, во время пленума или сразу после него он написал Сталину сердитую записку, которую стоит привести полностью: «Ввиду всяких слухов (я же не могу за каждым бегать и говорить „Сталин не за них“, „Сталин не за них“), я им разъясняю их ошибки; 2) бить их вовсю, значит бить в одну из первых очередей Неймана, который, на основе подлизывания, связан с Тельманом, ссориться с коим из-за этого говнюка, который особо лезет в „щели“, измышляя их — я тоже не могу. Вот переплет какой».