Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала

Мы верим, что Бог присутствует повсюду и что во всяком месте очи Господни наблюдают за добрыми и злыми. Но особенно и без малейшего сомнения следует в это верить, когда мы совершаем Службу Божью. Итак, подумаем же о том, как должны мы вести себя в присутствии Бога и его ангелов, и будем петь псалмы, стоя так, чтобы умы наши находились в гармонии с нашими голосами[1139].

Служба, настаивал Бенедикт, – главное занятие монаха[1140]. Скоро монахи выучивали всю Псалтирь наизусть, а ритмы грегорианских песнопений придавали псалмам и другим библейским текстам особый эмоциональный тембр, подчеркивающий и усиливающий их смысл[1141]. Как и при распевании индийских мантр, монотонность и регулярный ритм пения сдерживали рациональное сознание левого мозгового полушария и включали более интуитивный режим сознания. Однако, в отличие от Индии, где значение мантры было неважно, западное монашество никогда не отказывалось от семантического значения псалмов: цель была в том, чтобы выйти за пределы рационального и постичь более глубокое, основное значение слов писания[1142].

Кроме того, монахи театрализовали библейские истории. Во время Великого поста они ходили процессиями, посыпая голову пеплом, размышляя о сорока днях, проведенных Иисусом в пустыне, а в Вербное воскресенье разыгрывали роковой вход Иисуса в Иерусалим. Во время бдения в Пасхальную ночь в монастырскую церковь приглашали мирян, дабы они смогли принять участие в ритуале, раскрывающем для них значение воскресения благодаря чередованию света и тьмы, молчания и торжественно-радостной музыки. «Regularis Concordia» («Монашеское соглашение»), составленное в Англии в 973 году, подчеркивало, как важно для мирян «ясно узреть и страх тьмы, в миг Страстей Господа нашего разодравшей трехчастный мир несказанным ужасом, и утешение апостольской проповеди, открывшей всему миру послушание Христа Отцу даже до смерти»[1143]. На утро Пасхального воскресенья монахи разыгрывали для мирян сцену обнаружения женщинами пустой гробницы и встречи с ангелом, сообщающим, что Иисус воскрес. Монахи превращали Библию в живую реальность при помощи ритуалов и жестов – для мирян, быть может, это оставалось основной связью с писанием[1144]. Особенно важна была драматизация омовения ног, совершенного Иисусом над своими учениками вечером накануне смерти. В некоторых монастырях вся братия по очереди, в течение всего года, омывала ноги беднякам; Устав также наставляет монахов омывать ноги гостям, подражая Христу[1145].

От двух до трех часов в день монах проводил за lectio divina («изучением божественного»)[1146]. Он мог представлять себе, что стоит рядом с Моисеем на Синае или у подножия Креста Иисусова[1147]. Вместо того чтобы просто пробегать глазами по странице, он произносил слова, бормоча их себе под нос – практика, рекомендованная классическими учителями риторики для облегчения запоминания. Монахи сравнивали lectio divina с тем, как корова жует жвачку – метафора, возможно, вызванная «жевательными» движениями челюстей[1148]. Память подобна желудку, а писание – ароматной жвачке, что, переваренная, становится частью тебя самого, а при необходимости может быть изрыгнута из желудка под своды неба и произнесена вслух[1149]. Таким образом, текст становится неотъемлем от монаха. Хороший монах, писал один аббат XII столетия, «поглощает и переваривает святые книги… ибо память его не отходит от правил жизни»[1150]. Шепот lectio стал голосом медитации – подобно тому как жених в Песни Песней призывал невесту свою тихим голосом (sono depresso), или пророк Илия слышал глас Божий в тихом шепоте ветерка[1151].

В медитации всегда есть напряжение, сосредоточенность, устремленность к цели, придающая мирному «пережевыванию жвачки» направление и порыв[1152]. Это требовало Intentio («концентрации»), с которой монах прилеплялся к каждому слову писания. Августин вспоминал, что его наставник, Амвросий, епископ Медиоланский, читал молча, и «воспринимающий ум его напитывался [rimabatur] смыслом»: каждое слово он разнимал на части, исчерпывал его потенциал, и лишь затем отправлял в хранилище памяти[1153]. Поскольку, как настаивал Августин, писание не учит ничему, кроме любви, во время медитации монах сознательно направлял свою Intentio прочь от собственного эго – к собратьям-людям[1154]. Таким образом, в intentio выражалось динамическое действие писания, незаконченное, пока оно не побуждает адепта энергично трудиться над созиданием более альтруистичного и сострадательного мира.